Проспер Мериме - Хроника времен Карла IX
Мержи, сидевший рядом с бароном де Водрейлем, заметил, как, садясь за стол, тот перекрестился и, закрыв глаза, пробормотал следующую странную молитву: «Laus Deo, pax vivis, salutem defunctis et beata viscera virginis Mariae, quae portaverunt Aeterni Patris Filium»{44}.
— Вы знаете латынь, господин барон? — спросил у него Мержи.
— Вы слышали мою молитву?
— Да, но, признаться, не понял ее.
— Сказать по правде, я не знаю латыни и не слишком хорошо понимаю, что означает эта молитва; но меня научила ей одна из моих тетушек, которой эта молитва всегда помогала, и, с тех пор как я ею пользуюсь, она оказывает только хорошее действие.
— Вероятно, это латынь католическая, и потому для нас, гугенотов, она непонятна.
— Штраф! Штраф! — закричали разом Бевиль и капитан Мержи.
Мержи подчинился без спора, и на стол поставили новые бутылки, не замедлившие привести компанию в хорошее настроение.
Вскоре разговор принял более громкий характер, и Мержи, воспользовавшись шумом, начал беседовать с братом, не обращая внимания на то, что происходило вокруг.
К концу второй смены блюд их а раrte{45} было нарушено неистовым спором, только что поднявшимся меж двумя из сотрапезников.
— Это — ложь! — закричал шевалье де Рейнси.
— Ложь? — повторил Водрейль. И лицо его, бледное от природы, совсем помертвело.
— Она самая добродетельная, самая чистая из женщин, — продолжал шевалье.
Водрейль, горько улыбнувшись, пожал плечами. Взоры всех были устремлены на действующих лиц этой сцены, и все, казалось, соблюдая молчаливый нейтралитет, ожидали, чем кончится ссора.
— В чем дело, господа? Из-за чего такой шум? — спросил капитан, готовый, по своему обыкновению, противиться всякой попытке к нарушению мира.
— Да вот наш друг шевалье, — спокойно ответил Бевиль, — уверяет, что Силери, его любовница, чистая женщина, между тем как наш друг Водрейль утверждает обратное, зная за ней кой-какие грешки.
Общий взрыв смеха, сейчас же поднявшийся после такого объяснения, усилил ярость де Рейнси, с бешенством смотревшего на Водрейля и Бевиля.
— Я мог бы показать ее письма, — сказал Водрейль.
— Ты не сделаешь этого! — закричал шевалье.
— Ну что же! — произнес Водрейль, засмеявшись недобрым смехом. — Я сейчас прочту этим господам какое-нибудь из ее писем. Может быть, им известен ее почерк так же хорошо, как и мне; я вовсе не претендую на то, чтобы быть единственным человеком, осчастливленным ее записками и ее милостями. Вот, например, записка, которую я получил от нее не далее как сегодня. — Он сделал вид, будто шарит в кармане, желая достать оттуда письмо.
— Ты лжешь, лживая глотка!
Стол был слишком широк, и рука барона не смогла коснуться противника, сидевшего напротив.
— Я так вобью тебе обратно в глотку это оскорбление, что ты задохнешься! — закричал он.
В подтверждение своих слов он запустил ему в голову бутылкой. Рейнси уклонился от удара и, впопыхах опрокинув стул, побежал к стене, чтобы снять висевшую там шпагу.
Все поднялись: одни — чтобы помешать драке, большинство — чтобы не попасть под руку.
— Перестаньте! Вы с ума сошли! — закричал Жорж, становясь перед бароном, находившимся всего ближе от него. — Могут ли друзья драться из-за какой-то несчастной бабенки?
— Пустить бутылкой в голову — все равно что дать пощечину, — холодно заметил Бевиль. — Ну, дружок шевалье, шпагу наголо!
— Не мешайте! Не мешайте! Расступитесь! — закричали почти все находившиеся за столом.
— Эй, Жано, закрой двери, — небрежно произнес хозяин «Мавра», привыкший к подобным сценам, — если пройдет патруль, это может помешать господам и повредить заведению.
— Неужели вы будете драться в столовой, как пьяные ландскнехты? — продолжал Жорж, хотевший оттянуть время. — Подождите по крайней мере до завтра.
— До завтра? Хорошо, — сказал Рейнси и сделал движение, чтобы вложить шпагу в ножны.
— Наш маленький шевалье трусит! — заметил Водрейль.
Рейнси сейчас же растолкал всех, кто стоял у него на дороге, и бросился на противника. Оба принялись драться с бешенством, но Водрейль успел старательно обернуть салфетку вокруг верхней части своей левой руки и ловко этим пользовался, чтобы парировать рубящие удары, между тем как Рейнси, не позаботившийся о подобной мере предосторожности, с первых же выпадов был ранен в левую руку. Тем не менее он продолжал храбро драться, крича лакею, чтобы тот подал ему кинжал. Бевиль остановил лакея, утверждая, что так как у Водрейля нет кинжала, то его не должно быть и у противника. Некоторые друзья шевалье протестовали, обменялись резкими словами, и дуэль, несомненно, перешла бы в стычку, если бы Водрейль не положил этому конец, повергнув своего противника с опасной раной в груди. Он быстро поставил ногу на шпагу Рейнси, чтобы тот ее не подобрал, и уже занес свою, чтобы добить его. Дуэльные правила допускали такую жестокость.
— Безоружного врага?! — воскликнул Жорж и вырвал у него из рук шпагу.
Рана шевалье не была смертельной, но крови вытекло много. Ее, как могли, перевязали салфетками, меж тем как он с насильственным смехом твердил сквозь зубы, что дело еще не кончено.
Вскоре появились хирург и монах, которые некоторое время оспаривали друг у друга раненого. Хирург, однако, одержал верх и, перенеся своего больного на берег Сены, довез его в лодке до его дома.
Пока одни из слуг уносили окровавленные салфетки и замывали обагренный пол, другие ставили на стол новые бутылки. Что касается Водрейля, он тщательно вытер свою шпагу, вложил ее в ножны, перекрестился и, с невозмутимым хладнокровием вынув из кармана письмо, попросил всех помолчать и прочел, при общем хохоте, первые строчки:
«Дорогой мой, этот скучный шевалье, который пристает ко мне…»
— Выйдем отсюда, — сказал Мержи брату с отвращением.
Капитан вышел вслед за ним. Внимание всех было так поглощено письмом, что их отсутствия не заметили.
IV. Обращенный
Дон Жуан. Как! Ты принимаешь за чистую монету все только что сказанное мной и думаешь, что у меня слова соответствуют мыслям?
Мольер. Каменный гость, V, 2Капитан Жорж вернулся в город вместе со своим братом и проводил его до дому. По дороге они едва обменялись несколькими словами, — сцена, свидетелями которой они только что были, произвела на них тягостное впечатление, невольно располагавшее их к молчанию.
Ссора эта и беспорядочный поединок, который за ней последовал, не заключали в себе ничего чрезвычайного для той эпохи. По всей Франции, из конца в конец, преувеличенная щепетильность дворянства приводила к самым роковым событиям, так что, по среднему подсчету, за царствование Генриха III и Генриха IV дуэльное поветрие унесло большее количество знатных людей{46}, чем десять лет гражданской войны.
Помещение капитана было обставлено с элегантностью. Шелковые занавески с узором и ковры ярких цветов прежде всего остановили на себе взоры Мержи, привыкшего к большей простоте. Он вошел в кабинет, который брат его называл своей молельней, так как еще не было придумано слово «будуар». Дубовый аналой с прекрасной резьбой, мадонна, написанная итальянским художником, сосуд для святой воды с большой буксовой веткой, по-видимому, указывали на благочестивое предназначение этой комнаты, меж тем как низенький диван, обитый черным шелком, венецианское зеркало, женский портрет, различное оружие и музыкальные инструменты говорили о довольно светских привычках хозяина этого помещения.
Мержи бросил презрительный взгляд на сосуд со святой водой и ветку, печально напоминавшую ему об отступничестве его брата. Маленький лакей подал варенье, конфеты и белое вино; чай и кофе еще не были тогда в употреблении, и у наших предков все эти утонченные напитки заменялись вином.
Мержи, со стаканом в руке, все время переводил глаза с мадонны на кропильницу, с кропильницы на аналой. Он глубоко вздохнул и, взглянув на брата, небрежно раскинувшегося на диване, произнес:
— Вот ты и настоящий папист! Что бы сказала наша матушка, будь она здесь?
Мысль эта, по-видимому, болезненно задела капитана. Он нахмурил свои густые брови и сделал знак рукой, словно прося брата не касаться этой темы. Но тот безжалостно продолжал:
— Неужели твое сердце так же отреклось от верований нашей семьи, как отреклись от них твои уста?
— Верованья нашей семьи… Они никогда не были моими. Как! Мне верить в лицемерные проповеди ваших гнусавых пресвитеров… мне?
— Разумеется, гораздо лучше верить в чистилище, в исповедь, в непогрешимость папы! Гораздо лучше становиться на колени перед пыльными сандалиями капуцина! Дойдет до того, что ты будешь считать невозможным сесть за обед, не прочитав молитвы барона де Водрейля.
