Роберт де Ропп - Если я забуду тебя…
Тем временем, тоном самого пылкого негодования Ревекка пожаловалась на тиранию брата, чья ненависть к римлянам дошла до того, что он не мог вынести, чтобы его сестра входила в дом, где бывают римляне.
— И если бы он узнал, что я поцеловала одного из них, — сказала она, — он бы убил меня и тебя тоже, мой Цезарь, если бы смог тебя поймать. Он следит за мной словно ястреб и подкупает слуг, чтобы они сообщали ему, если я ухожу из дома. К счастью, большую часть времени он должен проводить в Храме, и потому я могу тайно уходить и приходить сюда, чтобы слегка развлечься. Даже когда мы были детьми, он пытался мною командовать. Можно подумать, что он не брат мой, а отец. Но я все равно поступаю по своему. Даже еврейская женщина имеет свободу.
Она непокорно вскинула голову, так что ее золотой головной убор зазвенел, и шаловливо взглянула на Мариамну.
— Элеазар не одобряет тебя, — сказала она. — Если он узнает, где я, он явится сюда и устроит скандал.
Мариамна улыбнулась.
— Существует немало людей, которые меня не одобряют, — ответила она. — И все же из всех я больше всего опасаюсь твоего брата. Я боюсь не его лично, потому что считаю его мальчишкой, причем испорченным мальчишкой. Но мы, жители Иерусалима, напоминаем людей, стоящих на горе сухих дров. Одна искра способна уничтожить всех нас, и твой брат относится к тем глупцам, что способны дать эту искру. Из-за этого то я и боюсь его.
После этих слов Мариамна произнесла какое-то извинение и оставила меня наедине с Ревеккой, которая с лукавым огоньком в глазах задорно смотрела на меня. Мое сердце колотилось от переполняющих меня чувств, но я сдержал свое желание и не обнял ее. Вместе с любовью я испытывал и неловкое чувство, что она смеется надо мной, потому что временами она обращалась со мной как с ребенком, и хотя я и правда был молод, меня обижало подобное обращение.
— Вскоре, — произнес я, касаясь золотой буллы, свисающей с шеи, — я уже не буду носить этого символа несовершеннолетнего. И моя туника с пурпурной полосой будет заменена на шерстяную тогу. Я встану взрослым и буду свободен.
— Действительно, — мягко согласилась Ревекка. — И что ты будешь делать, мой Цезарь?
— Почему ты называешь меня Цезарем? — раздраженно воскликнул я. — Сколько бы ты не говорила со мной, ты всегда смеешься, словно в глубине души презираешь меня за то, что я римлянин.
Она смяла между пальцами поясок и опустила глаза.
— Мне так трудно встречаться с тобой, Луций. Я все время под надзором. За мной следят. Мне стало почти невозможно выйти из отцовского дома. Иерусалим напоминает тюрьму. Здесь едва можно дышать. У меня совсем нет свободы.
Она вздохнула, словно была физически угнетена, и я понял ее чувства. Сама атмосфера Иерусалима в те дни сгустилась, насыщенная неясной угрозой. Я шагнул к ней, но по прежнему сдерживал желание взять ее на руки.
— Ревекка, — взмолился я, — уедем отсюда. Уедем со мной.
— Разве я могу? — ответила она. — И куда мы пойдем? На что мы будем жить?
— На деньги, которые отец обещал мне, после того, как я достигну совершеннолетия. Нам их вполне хватит. Мы можем жить в Александрии или в Риме или бороздить море вокруг Крита или Кипра. Мы можем даже жить в провинциях Испании или Галлии. Мир велик, почему мы должны оставаться в этом городе? Это гневное, несчастливое место, и в любой момент здесь может разразиться война. Ты даже лучше меня знаешь, какая опасность нависла над Иерусалимом.
— Да, — произнесла она. — Я знаю опасность. Мариамна права. Мы напоминаем людей, стоящих на сухих дровах. Малейшая искра погубит нас.
— Тогда уедем! — закричал я. — Чего ты достигнешь, оставаясь здесь?
При мысли о путешествии в далекие земли ее глаза вспыхнули, ведь она никогда не видела мира, но с рождения жила за стенами Верхнего города.
— О Луций, — заговорила она, — ты правда увезешь меня отсюда? Как хорошо нам могло бы быть вместе, когда никто не будет следить за нами.
— Тогда идем. Тебя здесь ничего не удерживает.
— Увы, слишком многое удерживает, — воскликнула она. — Должна ли я покинуть единственно известное мне место, ослушаться родителей и навлечь на себя их проклятие? Должна ли я пойти на все это ради римлянина? Римляне не похожи на евреев. Они неверные мужья. Они дарят девушкам-рабыням то, что должны беречь для своих жен. Я знаю. Мариамна рассказывала мне.
— В отношении меня это не так, — ответил я. — Я буду верен.
Она улыбнулась и игриво ударила меня кончиком пояска.
— Верен? Может быть ты будешь верен, пока мое тело сохраняет молодость, а лицо доставляет тебе удовольствие. Но когда на моем лбу появятся морщины, и я постарею, тогда ты покинешь меня и станешь утешаться с юными рабынями, которых сможешь купить на рынке. Таковы обычаи римлян.
— Клянусь Юпитером, — объявил я, — что никогда не брошу тебя ради рабыни.
Она покачала головой и задумчиво посмотрела на меня.
— Так ли велика эта клятва? Ах, как легко давать обещания. Но, возможно, ты прав, возможно ты и вправду будешь верен… Что же касается Иерусалима… О Луций, я боюсь покидать эти стены. Если Элеазар узнает, что я ушла с тобой, он будет преследовать нас, даже если мы улетим на край земли.
Она содрогнулась.
— Он скорее убьет меня, чем позволит выйти замуж за римлянина.
— А если бы я был евреем, — произнес я, — ты бы тогда вышла за меня замуж?
— Не могу сказать, — ответила она, потому что, это было в ее характере, она не могла противиться искушению, своей болтовней все время держать человека в тревоге. Однако взгляд, которым она меня одарила, казалось опровергал неуверенность ее слов.
— О Луций, все могло бы быть проще! Почему ты родился римлянином? Почему ты не еврей?
На что я гневно спросил, как же помочь мне, такому, как я есть.
— Во всем виноват ваш закон, — кричал я. — Почему вы так презираете чужеземцев, деля все человечество на евреев и неевреев? Почему вы запрещаете браки с чужеземцами? Римляне женятся на ком хотят. Разве вы лучше римлян?
— Не я устанавливала законы, — заметила Ревекка. — Это было сделано Моисеем. Без сомнения, когда наши праотцы странствовали по пустыне, подобный закон был необходим для поддержания чистоты. Потому что мужчины жаждали иноплеменных женщин, а женщины… кто знает? Может быть они жаждали чужих мужчин, мой Цезарь.
Она посмотрела на меня. В ее глазах появился такой побуждающий блеск, что я уже не мог сдерживать свое желание. Схватив ее в объятия, я стал целовать ее в губы с такой дикой страстью, что она могла бы подумать, что я собираюсь разорвать ее. Однако при этом она не была огорошена, а страстно упивалась моими поцелуями, пока я, не унесенный своей страстью, не бросил ее на ложе и, учитывая вызов, пошел бы до конца, если бы она как угорь не вывернулась бы из моих объятий, оставив меня лежать на спине, обнимая шелковую подушку.
— Довольно, — сказала Ревекка, слегка покраснев от возбуждения, вызванного объятиями, но стараясь в то же время выглядеть добродетельной и не одобряющей мое поведение. — Или ты считаешь, я одна из девушек для развлечения, которыми ты можешь насладиться лишь позвав их? Римлянин! Ты не лучше зверя.
— Ты провоцируешь меня, — рассердился я. — Ты играешь со мной.
— Я не играю, — запротестовала Ревекка. — Но ты слишком торопишься. Я не девушка для развлечения.
— Если ты не девушка для развлечений, почему ты ведешь себя как они? Если ты не любишь меня, по крайней мере перестань насмехаться надо мной.
Она вновь покрутила кончик своего пояска, как делала всегда, когда была расстроена или озадачена.
— Я ничего не знаю о мире за пределами этих стен. Могу ли я быть уверена, что если бы я пошла с тобой, то продолжала бы тебе нравиться? Ты не моей веры. Ты не почитаешь моего Бога. Ты поклоняешься римским идолам: Юпитеру, Марсу, Венере и всем остальным. Должна ли я, дочь первосвященника Ананьи, выйти замуж за человека, который поклоняется вырезанным образам? Нам запретил это Моисей, наш законодатель, и мы всегда считали это главным запретом.
— Меня не волнуют римские боги, — ответил я. — Разве я не родился и не вырос в Иудее? Разве я не сидел у ног рабби Мелкиеля и не изучал Тору и пророков?
— Это правда, — признала она, — на даже это не сделает тебя в глазах моей семьи евреем. Существует так много трудностей, Луций.
— Если бы ты любила меня, — заявил я, — мы смогли бы преодолеть трудности.
Она вздохнула и не ответила, а, отвернувшись от меня, вышла из комнаты, чтобы присоединиться к Мариамне, которая сидела у фонтана во внутреннем дворике, слушая свою рабыню, играющую на флейте. Мы присоединились к ней и в молчании сели, слушая некоторое время нежную мелодию, сливающуюся с шумом падающей воды. Когда рабыня ушла, Ревекка повернулась к Мариамне.
