Валентин Костылев - Кузьма Минин
«Седмочисленные бояре» на этом пиру в Грановитой палате чувствовали себя лишними, ибо «королевские советники» держались от них обособленно, глядели на них, родовитых бояр, свысока, с пренебрежением.
Один только Салтыков еще старался поддерживать старую дружбу.
Сигизмунд послушал купца Федора Андронова, который писал еще в августе канцлеру, что «в приказы бы потреба иных приказных людей посажать, которые бы его королевскому величеству прямили (служили верно), а не Шуйского похлебцы». Канцлер Лев Сапега прислал распоряжение Гонсевскому поступить так, как указывает Андронов, сделав его первым «королевским советником».
Мстиславский и Шереметев готовы были горько плакать.
Когда они радушно впускали Жолкевского с его войском в Москву, они мечтали спастись «от мужиков», от крестьянских бунтов, а попали вместо одной беды в другую.
«Что лучше?» — над этим вопросом теперь дни и ночи ломали голову родовитые бояре, оставшиеся не у дел. Хотя и были они окружены в Кремле прежним почетом, все же чувствовали себя теперь «пленниками Литвы», не свободными распоряжаться собой.
— Эй, князь, чего задумался?! — крикнул кто-то из танцующей толпы Мстиславскому.
У князя появилось на лице выражение веселости.
Высокородные бояре переглянулись. Мимо них проходила танцующая пара Гонсевских. На кивки жены Гонсевского бояре приподнялись со скамьи и ответили низкими поклонами. Несмотря на хмель, робость проглядывала во всех их движениях.
На пиршество, сам не зная почему, был позван и стрелецкий сотник Буянов. Он стоял в толпе ратных московских людей, в дальнем углу палаты, с грустью наблюдая за происходившим.
Накануне Буянов тайно помог Андрею Васильевичу Голицыну послать с несколькими преданными ему стрельцами в Ярославль, Кострому, Вологду и иные города призывные к восстанию грамоты.
Наказ князя Василия Голицына выполнялся им в точности: он стал деятельным помощником князя Андрея в заговоре против панов. Какой-то странник уже принес на днях весть от Прокопия Ляпунова, что в марте должен выступить первый отряд рязанского ополчения под началом зарайского воеводы Дмитрия Михайловича Пожарского.
У себя дома в подвале Буянов хранил добываемые друзьями самопалы, пики и сабли.
Буянов вдруг увидел около себя папа Доморацкого, этого страшного воеводу тайных дел при Гонсевском, смотревшего теперь на Буянова веселыми, смеющимися глазами.
— О чем стрелецкий сотник задумался?
Буянов постарался быть приветливым.
— О грехе думаю, — смиренно ответил' он. — Боюсь, не сатана ли нас искушает?!
И он кивнул в сторону веселящихся панов.
Доморацкий весело рассмеялся.
— Послушай-ка, — сказал он, как бы невзначай, — не сатана ли поднял Ляпунова на нас? Как думаешь?
Буянов насторожился.
— Не знаю я ничего о Ляпунове… — отрицательно покачал он головой.
Доморацкий пытливо посмотрел ему в лицо.
— Сатана и святых искушает, — ласково улыбнулся он.
Покрутил ус и отошел в сторону, любуясь танцующими парами. Мазурка кончилась. Громко разговаривая и смеясь, пары расселись по скамьям вдоль стен.
Заиграла музыка, и в палату одна за другой вбежали пары танцоров, одетых в русские костюмы. Среди палаты стоял кривоногий человек в расшитом золотом кафтане, с жезлом в руке, которым он махал в такт музыки.
Пан Доморацкий приблизился к сотнику и указал на танцующих.
— Дивись! Бывшие чернички и чернецы услаждают нас изящною грацией. Московия не замечает красоту… Панская власть обратит вашу страну в цветущее государство… сделает вас просвещенными, веселыми и богатыми…
Сидевшие на скамьях паны и их дамы, показывая пальцами на переодетых черничек, покатывались от хохота.
Музыка становилась все быстрее и быстрее. Человек с жезлом, приседая, покрикивал на своих танцоров зычным солдатским голосом. Жезл в его руках ходил ходуном — иногда казалось, что он подстегивает им танцующих.
Буянов тут только обратил внимание на группу католических клириков у входной двери. В серых шелковых сутанах, веселые, самодовольные, они перешептывались между собою, поглядывая на переодетых черничек. К ним подошел Гонсевский, успевший в царских покоях облачиться в голубой венгерский мундир. Клирики заговорили с ним, притворно скромничая.
В самый разгар танцев вдруг поднялась суматоха. Буянов увидел караульного польского ротмистра. Высокая меховая шапка его была в снегу, лицо красное, возбужденное. Музыка умолкла. Танцы мигом прекратились. Выслушав ротмистра, паны подняли крик, угрозы, ругань.
До слуха стрельца донеслось:
— Ляпуновцы напали на наш обоз под Малоярославцем.
Буянов остолбенел.
Кто же это так некстати поторопился? Вчера только Андрей Васильевич Голицын предупреждал, что надо всячески ладить с панами. До марта не следует затевать никаких ссор, пока не придут первые отряды Ляпунова. Мыслимое ли дело москвичам одним бороться с польским гарнизоном?!
— Не сами ли они на себя напали?! Я слышал тайный разговор иезуитов вчера в трапезной… Пробуют они… испытывают… Како мыслишь? — тихо шепнул Буянову один из его друзей-дьяков.
— Как они могут сами на себя напасть?! Чудно! — удивился стрелец.
— Дабы иметь повод к нападению на нас.
Разговору помешал Доморацкий.
Он подошел к Буянову и спросил:
— Сколько у тебя стрельцов?
— Двести сабель.
— Утром — в стремя! Бить бунтовщиков. На тебя надеемся.
И, немного подумав, добавил:
— Я слышал, что ты не пускаешь дочь в Кремль? Строгость губит женщин более, нежели любовь. Внуши ей, чтобы она не сторонилась своей подруги Ирины Салтыковой.
Буянов очень удивился этой неожиданной заботливости Доморацкого.
На дворе снежная ночь. В зеленом полумраке около одинокого фонаря медленно крутятся снежинки.
В глубине Кремля лязганье оружия, голоса жолнеров, фырканье коней. Иван Великий, кремлевские стены, башни и дворцы — всё прикрыто живым прозрачным флером снегопада. Буянов, выйдя из Грановитой палаты, сразу почувствовал облегчение. В мягком зимнем воздухе, чистом и таком родном, к Буянову вернулась его обычная бодрость и вера в успех.
В темноте послышался плачущий голос, окрики солдат. Через Тайницкие ворота вели какого-то человека караульные.
— Прочь! Пагубные волки! Почто терзаете! Увы, горе, горе нам! — кричал он.
Буянов остановился, прислушался. Нащупал за пазухой пистолет, но… возможно ли? Нет! Нет! Не время!
И он быстро зашагал по набережной к себе в слободу. Там его дожидались охваченные тревогою Мосеев и Пахомов. Наталья бросилась навстречу отцу, обрадованная его благополучным возвращением из Кремля. В последние дин ее мучило предчувствие чего-то страшного; казалось, какое-то несчастье должно случиться с ними. Недавно нижегородцы случайно поймали в сенях буяновского дома неведомого бродягу, притворившегося немым. Он вырвался и убежал.
Буянов рассказал обо всем, что видел и слышал в Грановитой палате. Поведение Доморацкого, его вопросы и шутки показались нижегородским гостям очень подозрительными.
Пахомов посоветовал Буянову бежать в Нижний, но Буянов с негодованием отверг мысль о побеге.
IX
Под шумок из Грановитой палаты ушли Мстиславский и Салтыков.
Мстиславский хотел кое о чем поговорить с «королевским советником». Накопилось на душе у старого боярина немало горечи. Он отказался ехать к себе домой в возке и предложил Салтыкову пройтись пешком.
В высокой собольей горлатной шапке[19] и в пышной, крытой «золотым бархатом» шубе с громадным стоячим воротником, медленно шагал он по кремлевскому двору, надменно выпятив бороду. Громко, со. злом стучал он по обледеневшей земле чеканным индийским посохом. Рядом с ним, ниже его ростом, подвижной и разговорчивый, в польской шубе, без петлиц, поперечных шнуров и пуговиц, в маленькой, остроконечной бархатной шапчонке шел Михаил Глебыч.
Мстиславский умышленно оттягивал разговор, лениво ворча:
— Доплясались!.. Ляпунов, небось, не спит. И что за охота прыгать по избе, искать, ничего не потеряв, притворяться сумасшедшим и скакать скоморохом? Человек честный должен сидеть на своем месте и только забавляться кривлянием шута, а не сам быть шутом… Нам забавлять других — не рука. И неужели ты это одобряешь?
Старику хотелось высказаться порезче, поязвительнее, но он все-таки опасался Салтыкова, зная его как защитника польских нововведений.
Со стороны Москвы-реки налетал резкий пронзительный ветер — зима истощала свои последние силы. Вчера таяло, настоящая весна, — сегодня холод и вьюга. Гололедица мешала идти. Мстиславский, то и дело поскальзываясь, ругался вполголоса. Михаил Салтыков втихомолку фыркал. Так они добрели до палаты Мстиславского. Разделись. Положив поклоны перед божницей, сели за стол. Потрескивал трехсвечник.