Зинаида Чиркова - Проклятие визиря. Мария Кантемир
Толстой внимательно и удивлённо взглянул на Константина.
— Да-да, не удивляйтесь. Я оставил брата Антиоха, Дмитрия, нашим полномочным представителем при дворе султана. Я знаю его мысли, его пристрастия. Он хорошо представляет нашу страну, старается как можно лучше защищать наши интересы, правда, это редко удаётся при таком дворе, как турецкий. Но ему, Дмитрию Кантемиру, вы можете доверять. Его мысли во многом схожи с моими. И если даст Господь, когда-нибудь мы попадём под русскую руку.
— Обычно, когда меняется правитель страны, он меняет и всех людей при всех иностранных дворах, — раздумчиво сказал Толстой. — Как могло случиться, что предшественник оставил вам своего брата?
— «Смена господарей — радость дураков» — так говорят у нас в Молдавии, — грустно усмехнулся Константин. — Новый господарь — новые поборы, доход турецкой казне — очень уж дорого стоит теперь молдавский престол. А где взять деньги на уплату этого бира, да и на подати? Не потому, что не угодил чем-то господарь, а потому, что визирю понадобились новые разноцветные камешки, а его прислужникам — новые золочёные тюрбаны и халаты, а уж золотые туфли с загнутыми носками стоят громадных денег. Отсюда и смена... Но умные люди всё понимают и пытаются объединиться.
— А что же сосед ваш, Брынковяну? — напрямую задал вопрос Толстой.
Он знал, что и Брынковяну, правивший Валахией уже почти два десятилетия, тоже пытался обратиться к России, чтобы избавиться от Туретчины.
— Брынковяну слишком умён, чтобы напрямую обращаться к царю, — снова усмехнулся Константин, — да и слишком уж умеет льстить и лавировать. Когда умер отец Дмитрия Кантемира, Брынковяну сделал всё, чтобы Порта не утвердила Дмитрия, а ведь отец заставил бояр поклясться, что выберут Дмитрия господарем. Они-то поклялись, и отец знал, что не в пример старшему брату Дмитрий умён, образован и болеет о своей родине, да забежал Брынковяну вперёд и оклеветал Дмитрия перед Портой — будто бы глядит в сторону России. И не утвердил султан Дмитрия, отдал фирман на правление моему отцу, своему родичу. Я, конечно, был рад, а теперь понимаю, сколько потеряла Молдавия от этой частой смены господарей. И нисколько не держит на меня обиды Дмитрий, говорит, значит, Бог не хотел, чтобы он был господарем. А уж он был бы хорошим отцом своему народу — как и Брынковяну, открывал бы школы и церкви. У меня сил на это не хватает, едва выкручиваюсь, чтобы подати собирать. Да и уйду я когда-нибудь с престола, сил моих нет на это смотреть. Если бы силы были, ополчение бы собрал, да и либо погиб бы с честью, либо прогнал турок... Потому и молю принять Молдавию под русскую руку...
С изумлением слушал Толстой господаря Молдавии, такого ещё вроде полного сил и здоровья человека. Впоследствии он узнал о его судьбе: Константин действительно ушёл с господарского престола, увёл своих людей подальше от Ясс, оставил в строящемся новом селе молодую жену и сына, а сам отправился обратно в Молдавию собирать ополчение. Но, конечно же, ополчение было плохо вооружено, плохо обучено и хоть и горело ненавистью к туркам и местью, но было рассеяно отлично вооружённой и хорошо обученной турецкой армией. Сам Константин попал в плен, в Стамбуле ему отрубили голову...
Во всяком случае, теперь хоть один человек в Стамбуле был другом Толстому. Многое узнал о нём, Дмитрии Кантемире, Толстой от Константина, но ещё больше поразился его уму и образованности, когда столкнулся с ним на дипломатических советах у султана.
Они подружились, и хотя Толстому было запрещено посещать частные дома, покидать пределы отведённого ему дома, он находил предлоги, чтобы беседовать с Кантемиром, восхищался обширностью его знаний, его мыслью, объемлющей весь мир. Так и стал он крестным отцом Марии, старшей дочери Кантемира, и при всяком удобном случае старался побаловать умную и развитую не по годам девочку то подарком, то интересным рассказом.
Но с той поры, как злополучная кукла сделалась предметом такой перемены в девочке, Толстой уже реже виделся с ней, тем более что его донимали хлопоты и обдумывания того основного предприятия, с которым приехал он в Стамбул. То и дело порывался татарский хан пройтись набегом по русским землям, то и дело говорил о богатой добыче и полоняниках, так что Толстому приходилось использовать всю свою ловкость, всё своё умение лавировать, подкупать, льстить, чтобы татарский хан отложил своё намерение.
На прощание Константин Дука просил Толстого не задерживаться в молдавской земле. Если Толстой дождётся басурманских приставов, то, конечно же, они учинят несносные убытки и разорение, потому как прибудут не одни, а с отрядом, а уж турчины не преминут воспользоваться своим положением и начнут свои бесконечные поборы.
Пожертвовав своим престижем, Толстой решил продолжить путь без османских приставов. Только за Дунаем встретили его сопровождающие, и Толстой даже не сделал им замечания о невыполнении договора о посольстве.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Старшая дочь, Мария, не переставала беспокоить Кассандру. Нет, она была не по возрасту послушной, развитой, уже читала со своим приходящим учителем и по-гречески, и по-турецки, разбирала старые свитки на латыни, а уж по-итальянски иногда беседовала даже с Толстым, правда всё реже наведывавшимся в дом своей крестницы. И свои домашние обязанности справляла ловко, быстро, приказания невольницам отдавала не по-детски властным голосом. Кассандра уже вручила ей ключ от самого важного шкафа — этот вращающийся шкаф, пузатый и объёмистый, одной стороной выходил в селямлик, на мужскую половину дворца, а второй — в харем, на женскую половину. На мужской половине вкладывали в этот шкаф всё, что нуждалось и стирке, глажке, починке. Мария отпирала его большим резным узорчатым ключом, поворачивала на оси, и всё, что требовало её догляда, оказывалось перед ней. Она разбирала вещи, сначала под присмотром Кассандры, а потом и сама научилась. А отделанные шаровары, высокие чулки, проглаженные плащи и даже башмаки с загнутыми носками снова складывала в шкаф на специальные полки. Закрывала его с этой стороны и поворачивала на мужскую половину. Там вещи раскладывали рабы и невольники, и отец, Дмитрий Кантемир, никогда не знал нужды и желания что-нибудь переиначить в предназначенных для переделки вещах...
Всё это было так, но Кассандра видела, что из зелёных больших глаз Марии, осенённых длинными тёмными ресницами и почти сросшимися бровями вразлёт, словно бы ушло что-то весёлое, детское, непосредственное.
«Маленькая старушка», — часто горевала Кассандра, взглядывая на Марию, и часто сравнивала её со Смарагдой. Правда, та была ещё мала, на два года моложе Марии, но её заразительный смех, бесконечный топот по всем комнатам, а особенно её прыганье на низких мягких диванах, окаймлявших по сторонам почти все комнаты, приводили Кассандру в умиление. Это была настоящая девчонка, непоседа, но мать никогда не наказывала младшую за шалости и вздыхала от жалости и удивления, когда слышала, как выговаривает Мария Смарагде, как берёт её за руки и усаживает перед чёрными табличками, на которых сама писала белыми кусочками известняка.
«И когда ушло детство из моей старшей дочки?» — опять горевала Кассандра и слёзно делилась своими страхами с Дмитрием. Но тот только с умилением выслушивал рассказы об успехах дочери в чтении и письме и не находил ничего особенного в том, что Мария была слишком старательна и добросовестна.
С самого утра, покончив со всеми хозяйственными делами, удалялась Мария в маленькую греческую домовую церковь, увешанную старинными иконами греческого классического письма с золотыми и серебряными окладами, в мерцающую полутьму синих лампад, зажигала толстые витые свечи перед образом её любимой Богородицы, тёмным, почти выщербленным, и безмолвно смотрела в грустные, всепонимающие глаза Божьей Матери.
Мария знала все молитвы, которым мать научила её, часто про себя повторяла их и по-гречески, и по-латыни, но по утрам, стоя перед иконой Богородицы, она лишь смотрела на лик, ни о чём не думала и только знала в душе, что всё понимает про неё Божья Матерь и не надо её ни о чём просить.
Раз в неделю в их домовую церковь приходил священник из церкви Святой Ирины и служил настоящую службу. Но Кассандра понимала, что этой службы было недостаточно для детей и всей семьи, и решила, что пора приобщить Марию к настоящей церкви, к настоящим богослужебным требам.
И опять, как в тот раз, когда они с Марией побывали в большой общественной турецкой бане, Кассандра приказала заложить коляску, обрядила Марию в длинный греческий далматик, накинула ей на голову прозрачное покрывало и, внимательно присмотревшись к всегда грустным, серьёзным глазам дочери, вышла с нею на внутренний двор харема. Этот дворик был таким же, как и двор селямлика, только немного меньше, но и здесь в центре стоял небольшой фонтан, струя которого скатывалась по разноцветным раковинам всё меньшего размера к небольшому же бассейну, где плавали золотые рыбки.
