Конн Иггульден - Боги войны
Марк Антоний вспыхнул — похвала ли это?
— Думаю, следует сказать об этом и ему, господин.
— Разумеется, скажу, — ответил Юлий. — А теперь к делу. Пусть Рим сегодня ликует. Во имя богов, мы же дома!
Брут вышел на крыльцо и чуть не ослеп от солнечного света. Он смотрел на текущую с Форума толпу и задыхался. Если люди его и видели — они ничем этого не показали, и у Брута возникло странное ощущение, что он невидим, точно некий призрак. Он едва не закричал — так хотелось услышать свой голос и развеять наваждение. Ему было холодно, как будто он стоял в тени, куда не проникают лучи солнца.
— Я заслужил чуть больше, — произнес Брут прерывающимся голосом. Он с трудом разжал правую руку — оказалось, рука пожелтела, и ее свело судорогой — наверное, в тот момент, когда Цезарь отдал все Марку Антонию. Знай только Брут, что этот человек может стать его соперником, он еще в Галлии отвел бы товарища темной ночью в сторонку и перерезал ему горло. Брут представил это, и картина пришлась ему по вкусу. В нем поднималось праведное негодование. Там, на берегу Рубикона, казалось, что все полководцы идут на риск ради общего дела. А послушать Цезаря — он пришел с севера один.
Брут разглядывал спешащих мимо римлян и вдруг почувствовал, что их безразличие дает ему некую свободу, словно с него упали тяжелые оковы. Он даже пошатнулся от боли — и облегчения.
Найдя глазами мальчика, который держал его коня, Брут в оцепенении спустился по белым ступеням. Толпа вокруг двигалась и редела, подобно клубам дыма; через несколько минут Брут смешался с людьми.
ГЛАВА 5
Увидев Брута, вышедшего на крыльцо сената, Регул нахмурился. Фигура в серебряных доспехах, стоящая среди белых колонн, напоминала статую, и Регул ощутил непонятный трепет. Брут молча смотрел на окружающих, и в его неподвижности таилось что-то зловещее.
Издалека было видно, как он бледен. Регул быстро направился к нему, полагая, что случилась какая-то беда. Ему приходилось прокладывать себе дорогу, но он спешил, не сводя глаз с Брута и не обращая внимания на возмущенные оклики тех, кого толкал. Когда Брут, не сказав ни слова окружающим, взлетел в седло, Регула охватила тревога. Он окликнул товарища, но Брут только пришпорил коня и понесся вперед, сбив мальчишку, не успевшего увернуться из-под копыт.
Брут не остановился и не обернулся на крик. Он равнодушно продолжал путь, и лицо его оставалось бледным и суровым. Брут проскакал совсем рядом с Регулом, но не заметил руки, которая попыталась схватить поводья, не услышал окрика.
Гремя копытами, конь уносил Брута все дальше, и Регул тихонько выругался. Оглянулся на сенат и заколебался — отправить солдат вдогонку Бруту или сначала выяснить, что случилось? Регул и сам не мог объяснить, откуда появилось чувство опасности, отравившее ему праздничное настроение. Наконец, с большим усилием стряхнув с себя оцепенение, он поднялся по ступеням сената.
Уже на пороге Регул услышал спокойные голоса и в замешательстве потряс головой. Его воображение уже рисовало ужасные картины — а тут мирно сидит Адан со своими табличками, и Цирон смотрит на вошедшего с удивлением.
— В чем дело? — спросил Цезарь.
Регул заколебался, не желая говорить о своих смешных переживаниях. Напрасно он позволил воображению так разгуляться.
— Я… увидел, как Брут уехал, и решил спросить — не нужно ли чего.
Возникла неловкая пауза, и Регул увидел, что на благородное лицо Марка Антония легла тень.
— Останься с нами, Регул, — пригласил Юлий. — Пусть твои солдаты охраняют порядок на Форуме. Ты знаешь Помпея не хуже нас, и хорошо бы тебе тоже принять участие в совете.
У Регула точно камень с души свалился. Он ошибся и правильно сделал, не сказав ничего о своем непонятном страхе. Тем не менее, усаживаясь на скамью, Регул припомнил дикие глаза Брута и решил непременно отыскать его до наступления вечера. Загадок он не любил и доверчивостью не отличался. Приняв решение, Регул мог спокойно обсуждать текущие дела, и мысли о случившемся больше его не волновали.
За прошедшие годы дом Сервилии почти не изменился. Трехэтажное здание было по-прежнему чистым и ухоженным, и один-единственный факел все так же горел над входом днем и ночью.
Брут кинул какому-то мальчишке монету, чтобы тот присмотрел за лошадью, и вошел в главный зал, на ходу снимая шлем и вытирая вспотевший лоб.
Лица бывших в зале людей казались ему пустыми, и, назвав себя слугам, Брут стоял, словно актер, который не вовремя вышел на сцену и не знает, куда повернуться. Ему казалось, что стук его сердца заглушил обращенные к нему слова раба.
Услышав имя сына, Сервилия, улыбаясь, выбежала навстречу; Брут неуклюже обнял ее и заметил, что она напряжена. Улыбка Сервилии потускнела.
— Ну как там? Идет бой? — спросила она.
Брут покачал головой, и тут — это было так неожиданно и унизительно! — у него потекли слезы.
— Нет. Город приветствует его на Форуме. Юлий сейчас в сенате.
— Тогда в чем дело? Отчего ты бледен? Пойдем, Брут, расскажешь мне все.
Провожаемый взглядами гостей, Брут поднялся за матерью по лестнице в ее покои и, уставившись в пустоту, опустился на мягкую кушетку. Сервилия села рядом и взяла руку сына в свои. Он увидел, как тщательно мать убрана и накрашена, и все ради Юлия. Уже из-за этого можно было уйти — если бы его держали ноги.
— Говори, — мягко сказала мать.
На ее ресницах повисли бусинки слез — необычное зрелище. Брут поднял руку, чтобы осторожно снять их, но тут же опустил: Сервилия отстранилась, испугавшись, что он размажет румяна.
— Я уезжаю, Сервилия, — сообщил Брут. — Я освободился от него.
Мать в замешательстве покачала головой, сжимая руку сына.
— Что ты говоришь? — переспросила она.
Брут поморщился.
— То, что ты слышала, мать. Мне больше нет дела до Юлия. А ему до меня.
— Ты объяснишь мне, что произошло?
— Он при мне назначил Марка Антония первым человеком в Риме — и мне все стало до боли ясно. Цезарь совсем не тот, кем я его считал. Совсем. Он просто играет с моей преданностью, как любой мерзавец политик. А мы-то делаем для них все, отдаем жизни — за пустые обещания.
— Что за беда, если он отличил Марка Антония? Юлий ценит его способности — не более того. Риму служат десятки подобных людей. А ты необходим Юлию. Он сам мне говорил.
Брут с отвращением покачал головой:
— Для него нет необходимых. Есть лишь приближенные. И я был одним из них; большую часть жизни служил ему, словно преданный пес. Однако все кончается, кончилось и это. — Он закрыл глаза, терзаемый болезненным воспоминанием.
Сервилия погладила сына по щеке, но он грубо отстранился.
— А ты думал, чем теперь займешься? — холодно осведомилась она. — Как ты намерен жить? Неужели мой сын опустится до службы в наемниках или займется мелким воровством? Нужно же зарабатывать на жизнь.
— Не слишком ли я взрослый, чтобы менять свою жизнь, мама? Я римский полководец, и я умею обучать солдат. Таким, как я, всегда найдется дело. Поработаю, насколько хватит сил, а когда состарюсь — перестану. Начну создавать армии для кого-нибудь другого, и ноги моей не будет в Риме, пока здесь Юлий. Может, по-твоему, мне лучше остаться и всю оставшуюся жизнь лизать ему пятки, но я не желаю.
— Ты должен поговорить с Юлием, — взмолилась Сервилия. — Или нет, лучше я с ним поговорю. Задержись здесь на час, а я встречусь с ним. Он любит тебя, Брут, и я тоже.
Сын поднялся, встала и мать, не желая его отпустить.
— Рано или поздно Юлий и тебя заставит страдать, — тихо произнес Брут. — И даже не заметит этого.
Из глаз матери потекли слезы, оставляя на напудренном лице черные полосы, и Брут отвел взгляд. Он сделал шаг назад, но Сервилия протянула руки и с неожиданной силой притянула сына к себе. Она долго сжимала его в объятиях и молчала, а Брут чувствовал ее слезы у себя на груди.
— Ты мой единственный сын, — проговорила она наконец. — Ты знаешь, как я гордилась тобой, когда ты стоял на арене, а народ поднялся, приветствуя тебя. Я тебе рассказывала?
— Рассказывала, но я и так знал, — пробормотал Брут в ее волосы. — Ты тогда вся светилась.
— И мои слова ничего для тебя не значат? Ты не дашь мне хотя бы один час? Ведь это такая малость.
— Оставь это, мать, — попросил Брут, снова ожесточаясь. — И меня оставь.
— Нет, — ответила Сервилия. — Ты мне слишком дорог.
— Ну и глупцы мы с тобой, — заявил Брут. Он поднес руку к лицу матери, и теперь она не отстранилась, когда сын вытирал ей слезы. — Я писал тебе, как однажды во время боя надел его плащ и шлем?
Сервилия покачала головой, а Брут пожал плечами. Он обратился мыслями к прошлому.
— Легионеры думали, что идут за ним. Они устали и обессилели от ран, но шли, веря, что Цезарь сам ведет их в последнюю, решающую атаку. А Юлий был в лихорадке и совершенно беспомощен. И я повел их — ведь я любил этого человека больше всех на свете. Мы всю жизнь провели вместе и повидали такое, что и не расскажешь. Мы вместе завоевывали страны, и, во имя богов, стоило видеть, какие мы разбивали армии. Хватило бы два раза заселить Рим — а мы легко проходили сквозь них.
