Генрик Сенкевич - На поле славы
II
Была ли это простая случайность или проделка девушки, неизвестно, но только в большой комнате флигеля были помещены четыре брата Букоемские, а Циприанович вместе с Тачевским в другой, поменьше. Это обстоятельство сильно смутило обоих, и чтобы не нужно было разговаривать, они сейчас же начали читать молитвы и читали их дольше обыкновенного. Однако, когда молитвы были окончены, в комнате воцарилось неловкое молчание, которое тяготило обоих. Хотя они и не питали друг к другу дружеских чувств, оба понимали, что этого не нужно обнаруживать и что до поры до времени, особенно в доме пана Понговского, следует вести политику.
Тачевский отстегнул саблю, вынул ее из ножен, посмотрел на острие при свете камина и начал протирать ее платком.
— После мороза, — проговорил он не то самому себе, не то Циприановичу, — она запотеет в теплой комнате, ржавчина и готова.
— А в прошлую ночь она, должно быть, здорово промерзла, — ответил Циприанович.
Он сказал это безо всякой задней мысли, просто потому, что вспомнил, что Тачевский, действительно, провел предыдущую ночь на трескучем морозе. Но тот сейчас же уперся концом сабли в пол и быстро взглянул ему в глаза.
— Вы намекаете на то, что я сидел на сосне?
— Да, — просто отвечал Станислав, — ведь там у вас печки не было.
— А что бы вы сделали на моем месте?
Циприанович хотел уже ответить: «То же самое», но так как вопрос был задан резким тоном, то он возразил:
— К чему я стану ломать себе над этим голову, когда меня там не было.
Гнев мелькнул на лице пана Яцека. Чтобы сдержать себя, он начал дуть на саблю и протирать ее еще сильнее. Наконец, всунув ее обратное ножны, он произнес:
— Бог ниспосылает приключения и опасности.
И его заблестевшие было глаза снова подернулись обычной грустью, так как он вспомнил о своем единственном друге, лошади, которую зарезали волки.
Между тем двери открылись, и в комнату вошли с улицы четверо братьев Букоемских.
— Мороз полегчал, и снега задымились, — произнес Матвей.
— Будет туман, — прибавил Ян.
И вдруг братья увидели Тачевского, которого в первый момент не заметили.
— О! — воскликнул Лука, обращаясь к Циприановичу, — это ты в такой компании?
Все четверо уперлись руками в боки и вызывающе уставились на пана Яцека.
А тот схватил стул и, выдвинув его на средину избы, повернул его быстрым движением спинкой к Букоемским, потом уселся на него верхом, оперся локтями о спинку, поднял голову и ответил им тем же вызывающим взглядом.
Так смотрели они друг на друга: он, с широко расставленными ногами, в шведских сапогах, они, стоя плечом к плечу, огромные, грозные, вызывающие.
Циприанович видел, что затевается ссора, но в то же время ему хотелось смеяться. Надеясь, кроме того, что в любой момент он сумеет предотвратить столкновение, он позволил им смотреть так друг на друга.
«Э! Нахальная, однако, бестия! — подумал он о Тачевском. — Ни капельки даже не конфузится».
Между тем молчание продолжалось, одновременно смешное и невыносимое. Почувствовал это и пан Яцек, ибо прервал его первый.
— Садитесь, господа, — предложил он, — я не только позволяю вам, но и прошу.
Букоемские изумленно переглянулись, смущенные неожиданным оборотом.
— Как? Что же это? Что он о себе думает?..
— Пожалуйста, пожалуйста! — повторил Тачевский, указывая на скамейку.
— Мы стоим потому, что нам так нравится, понимаешь?
— Слишком много церемонии.
— Какой церемонии? — воскликнул Ян. — Ты что же это, епископа или сенатора какого изображаешь, ты… ты Помпеи этакий…
Тачевский не тронулся с места, только спина его затряслась, точно от внезапного смеха.
— А почему ты, сударь мой, называешь меня Помпеем? — спросил он.
— Потому что ты этого заслужил.
— А может быть, потому что ты дурак?
— Бей, кто в Бога верует! — завопил Ян.
Но пану Тачевскому тоже, по-видимому, надоел этот разговор. Словно что-то подняло его моментально с места, и он, точно кот, прыгнул к Букоемским.
— Слушайте вы, тунеядцы! — холодным, как сталь, голосом произнес он. — Чего вы хотите от меня?
— Крови! — воскликнул Матвей Букоемский.
— Не вывернешься! — подхватил Марк.
— Выходи сейчас же! — добавил Матвей, хватаясь за саблю.
Но Циприанович быстро встал между ними.
— Не позволю, — воскликнул он. — Это чужой дом!
— Да! — согласился Тачевский. — Это чужой дом, и я не причиню этой неприятности пану Понговскому и не уложу вас под его кровлей. Но завтра я отыщу вас!
— Это мы тебя завтра отыщем! — буркнул Матвей.
— Вы искали, к чему придраться, целый день задевали меня. Почему? Не знаю, ибо я вас не знал, так же, как и вы меня. Но вы заплатите мне за это, ибо за оскорбление я встану не только против четырех, но хоть против десяти.
— Ой-ой-ой. Довольно будет и одного! Сразу видно, что ты о Букоемских не слыхал, — воскликнул Ян.
Но Тачевский повернулся внезапно к Циприановичу.
— Я говорил о четырех, — сказал он, — но может быть и вы, сударь, присоединитесь к этим кавалерам?
Циприанович вежливо поклонился.
— Если вы об этом спрашиваете…
— Но мы первые и по старшинству. Мы от этого не отступимся. Мы обещали ее тебе и убьем каждого, кто встанет тебе поперек дороги.
Тачевский быстро взглянул на Букоемских, в один момент догадался, в чем дело, и побледнел.
— Ах, вот как, милостивый государь? — обратился он снова к Циприановичу. — Значит, у вас есть наемные лица, и вы прячетесь за их саблями? Недурно! Это, конечно, и вернее и безопаснее, но благородно ли и по-рыцарски ли, это другой вопрос! Тьфу! В какой же я очутился компании!
Хотя по природе Циприанович обладал мягким нравом, но, услышав столь оскорбительное обвинение, он густо покраснел, жилы выступили у него на лбу, глаза заметали молнии и, заскрежетав зубами, он схватился за рукоятку сабли.
— Выходи! Выходи сию же минуту! — воскликнул он сдавленным от гнева голосом.
Заблестели сабли, и в комнате стало светло от стали, на которую падал отблеск пылающей лучины. Но три брата Букоемские подскочили к противникам и стали стеной между ними, а четвертый схватил за плечи Циприановича и начал кричать:
— Сташка! Ради бога, успокойся! Мы сначала!
— Мы сначала! — повторили остальные.
— Пусти! — сквозь зубы процедил Циприанович.
— Мы прежде!
— Пусти!..
— Держите Стаха, а я тем временем справлюсь, — кричал Матвей.
И, схватив Тачевского за руку, он начал тянуть его в сторону, чтобы начать сейчас же. Но тот уже успокоился и, вложив саблю в ножны, сказал:
— Моя воля, кто раньше и когда! Говорю вам: завтра и не здесь, а в Выромбках.
— Э, не увернешься. Сейчас! сейчас!
Но Тачевский скрестил руки на груди.
— Что ж! Если вы хотите убить меня без битвы под чужой кровлей, тогда ладно.
Эти слова привели братьев в бешенство. Они начали стучать каблуками по полу, дергать усы и сопеть, как медведи.
Но ни один уже не решался броситься на Тачевского, чтобы не опозорить себя.
А тот постоял еще некоторое время, как бы ожидая, не нападут ли на него, наконец, схватил шапку, нахлобучил ее на голову и сказал:
— Итак, я говорю вам: завтра! Пану Понговскому скажите, что едете ко мне в гости, и расспрашивайте о дороге в Выромбки. За ручьем будет распятиe, поставленное во время эпидемии. Там я буду ждать вас около полудня… Чтоб вам пусто было!
Последние слова он проговорил как будто с некоторым сожалением, отворил дверь и вышел.
На дворе его окружили собаки и, хорошо зная его, начали ласкаться к нему. Он машинально взглянул на столбики под окнами, словно ища своего коня; но, вспомнив, что его уже нет на свете, вздохнул. Почувствовав холодное дыхание ветра, он подумал:
«Бедняку и ветер дует прямо в глаза! Пойду пешком!..»
А тем временем молодой Циприанович ломал себе руки от боли и гнева и с горечью говорил Букоемским:
— Кто вас только просил? Самый злейший враг не повредил бы мне больше, чем вы с вашей услугой.
А они глубоко жалели его и один за другим начали обнимать товарища.
— Сташенька! — говорил Матвей. — Нам прислали на ночь баклажку вина. Успокойся, ради Бога!..
III
Было еще почти совсем темно, когда ксендз Войновский шел по глубокому снегу с фонарем в руках к своим зайцам, голубям и куропаткам, которых он держал в амбаре за особой перегородкой. Ручная лисичка с колокольчиком на шее шла за ним по следам; а рядом с нею плелись собачка и еж, которого не усыпила зима в теплой ксендзовой комнате. Пройдя не торопясь двор, эта четверка остановилась под соломенным навесом амбара, с которого свешивались длинные ледяные сосульки. Закачался фонарь, заскрипел ключ в замке, щелкнула скобка от двери, дверь заскрипела еще сильнее ключа, и старик вместе с животными вошел в амбар. Потом, присев на чурбан, он поставил фонарь на другой и, поместив перед собой холщовый мешок с зернами и с пахнущими погребом листьями капусты, громко зевая, начал бросать их на пол.
