Илья Сельвинский - О, юность моя!
Вошел директор. Все встали. Не приглашая сесть, он сделал перекличку. Оказалось, что нет Шокарева.
— Но ведь он только что здесь присутствовал. Я видел его из окна своего кабинета.
— Он действительно был, вы совершенно правы, но вдруг почувствовал себя плохо! — сказал языкатый Уля Канаки.
— Ну! Неужели плохо? Надо будет позвонить Ивану Семеновичу.
— Да, да, — сказал Канаки развязно. — Обязательно надо!
Директор поглядел на него неодобрительно, поковырял карандашом в ухе и ничего не сказал. Продолжив перекличку и по-прежнему не приглашая гимназистов сесть, он вдруг зычно воззвал:
— Листиков!
— Я!
— Прошу ко мне.
«Не ожидая для себя ничего хорошего», как писалось когда-то в бульварных романах, Листиков неуверенно вышел к доске. Директор повернул его лицом к классу и возложил руку на его плечо:
— Господа! Я счастлив отметить прекрасный поступок ученика Листикова Александра. В течение ряда лет собирал он в Коктебеле коллекцию сердоликов, он очень любил эту коллекцию, лелеял ее, но нашел в себе благородную силу преподнести свой труд правителю Крыма его высокопревосходительству Джеферу Сейдамету.
Директор зааплодировал. Два-три гимназиста, из передних, конечно, рядов, не выдержали директорского взора и тоже захлопали.
— Его высокопревосходительство господин Джефер Сейдамет, — продолжал директор, — высоко оцепил этот поступок. Он прислал на мое имя для Листикова двадцать пять рублей николаевскими деньгами.
Листиков вспыхнул до слез. Углы губ задрожали. Ничего не замечая, директор снова зааплодировал. Теперь уже весь класс разразился иронической овацией.
— Не огорчайся, Саша! — крикнул Гринбах. — Впереди еще двадцать тысяч!
Листиков с ненавистью взглянул на Гринбаха и скользнул к своей парте.
— Бредихин, ко мне!
Елисей пошел как на заклание.
— Тебя я ни с чем поздравить не могу, Бредихин. Напротив, вынужден сообщить неприятность: последние три года ты был стипендиатом «Общества спасания на водах». Теперь ты не будешь стипендиатом...
— ...«Общества спасания на водах», — подхватил Улька Канаки.
— Да, именно! — подтвердил директор, теперь уже грозно окинув Ульку взором действительного статского советника. — Общество не желает больше заботиться о человеке, которому не дорога честь его родного города.
Леська стоял понуро, точно у позорного столба.
— А теперь реши-ка мне вот какую задачу. Это будет для тебя полегче, нежели решить вопрос, с какого борта подъехать к яхте.
Директор набросал мелом что-то четырехэтажное и отошел в сторону. Леська стал решать. Медленно и неверно. Класс молчал. Никто не пытался подсказывать. Все надеялись на звонок, но он, как назло, запаздывал.
Директор. — Ну! Все?
Бредихин. — Все.
Директор (взглянув на решение). — А почему никто не протестует?
Молчание.
Директор. — Ну, вот ты, Гринбах, ты смог бы решить эту задачу?
Гринбах. — Смог бы, конечно.
Директор. — Пожалуйста!
Гринбах. — А зачем мне это нужно?
Директор. — То есть как это — зачем?
Гринбах. — Но ведь все равно, как бы блестяще я ее ни решил, больше четверки вы мне не поставите.
Директор (усмехаясь). — Ах, вот в чем дело! Но ведь на пять знает алгебру один господь бог, я знаю на четыре, а ты, в лучшем случае, можешь знать на три.
Гринбах. — Да, но то, что дважды два — четыре, | бог, вы и я знаем одинаково хорошо.
Класс расхохотался и зааплодировал. Это уже смахивало на мятеж. Директор покраснел, с минутку подумал и наконец пришел к выводу:
— Выйди из класса, Гринбах.
Но тут зазвонили к перемене, и из класса за Гринбахом хлынули все. Это уже и вовсе было похоже на революцию. Директор подхватил журнал и удалился.
К концу дня явился Шокарев. Шел урок анатомии. Преподавал городской врач Антонов, который никого из гимназистов не знал в лицо.
— Шокарев!
Володя вздрогнул.
— Мальчики, я ничего не знаю... — прошептал он.
— Шо-ка-рев! Где Шокарев?
— Здесь! — крикнул Гринбах.
— Почему же вы не отзываетесь?
Гринбах подошел к кафедре.
— Расскажите нам о кровеносной системе.
Гринбах в два счета отбарабанил урок.
— Отлично! — сказал доктор. — Садитесь. Пятерка.
Гринбах вернулся к своей парте и уселся, победоносно поглядывая по сторонам.
— Гринбах! — крикнул доктор.
Самсон машинально вскочил. Доктор взглянул на него поверх очков.
— Но ведь я же не вас, Шокарев. Разве вы Гринбах?
— Я Гринбах! — закричал с места нахальный Канаки.
— Будьте любезны к доске.
Канаки пошел с «камчатки» между парт, шепча: «Надо спасать положение».
— Расскажите нам, Гринбах, про систолу и диастолу.
Канаки беспомощно поглядел на класс. Несмотря на всю свою развязность, он не мог выжать из себя ни слова.
Со всех сторон слышалось змеиное шипение, но он ничего не улавливал и стоял, как голкипер на футболе, осыпаемый ударами и неспособный отбить ни одного.
— Плохо, Гринбах. Очень плохо. Садитесь. Кол вам за это. Брали бы пример с Шокарева: блестящий ученик.
Остаток урока прошел без происшествий. Юноши вышли на улицу и направились к погорельцам.
— Эй ты, симбурдал! Какого дьявола ты вылез отвечать, если ни черта не знаешь? — напустился на Канаки Листиков.
— Ну и что ж такого? — невозмутимо ответил Улька. — Лучше колятина, чем разоблачение. Верно, Самсон?
— Он прав, — сказал Гринбах. — Единицу я, конечно, исправлю, а трюк с фамилиями — за это, знаешь? Из гимназии вылететь можно.
— Да, да... — уныло сказал Шокарев.
— Такова жизнь! — умудренно промолвил Соколов.
Проходя мимо Пушкинской аудитории — белого здания, увенчанного бюстом великого поэта, гимназисты увидели витрину с жирной надписью: «Кто правит Совдепией?» Там были выставлены репродукции с тюремных фотографий Ленина и Дзержинского, снятых еn face и в профиль. Ниже шла краткая информация о том, кто и когда находился в остроге и ссылке.
Гимназисты подавленно двинулись дальше.
— Что же станется со страной, если ею будут руководить бывшие преступники? — спросил Шокарев.
— Че-пу-ха! — грянул Гринбах. — «Преступники»... Их выставляют перед народом, как людоеда Губаря или Соньку — Золотую Ручку. А это святые люди. Да, сидели в тюрьмах, да, годами жили в ссылке, да, преступники в том смысле, что преступили законы царизма.
* * *Евпатория почти не располагала промышленным пролетариатом. История классовой борьбы, терминология партий, да и самые имена больших революционеров не были знакомы евпаторийцам. Слышали они краем уха только о бомбистах — народовольцах и эсерах: Рысакове, Каракозове, Сазонове. Знали, конечно, о знаменитом провокаторе Азефе, знали о Керенском как о блестящем думском ораторе, но точно в таком же сенсационном ореоле реяли пред ними чемпион мира борец Иван Поддубный или великий клоун Владимир Дуров с его неподражаемой свиньей.
Слова Гринбаха несколько озадачили ребят. На миг он показался им человеком с какой-то другой планеты. Там жили эти «святые» — Ленин, Крупская, Калинин, Дзержинский, которые так неожиданно для них выплыли как бы из самой истории. Но вдалеке возникло здание театра, справа открылась библиотека, слева море, — Евпатория оставалась Евпаторией.
Саша Листиков сбегал в «рейнсковый погреб» и вышел оттуда с бутылкой водки, все опять стало на свои места. В том числе и сам Осваг. И все же, когда показалась, наконец, крыша булатовской виллы, Гринбах отвел в сторонку Бредихина и спросил:
— Хочешь прийти сегодня в Пушкинскую аудиторию? Там мой пахан будет читать лекцию о большевизме.
— Ну? Это интересно!
— Так придешь?
— Приду. А кто еще будет из наших?
— Один Шокарев. Напросился, понимаешь. Конечно, вход по запискам, но Володька меня не подведет.
Но вот уже и пепелище. Дед вышел к юношам навстречу, за ним бабушка, обтирая передником руки, осеребренные золой.
— Я говорил с отцом. Здравствуйте! — конфузливо начал Шокарев.
— Здравствуй, коли не шутишь, — сказал дедушка.
— С отцом я говорил. У него есть каменоломни. Знаете? Под деревней Орта-Мамай. Там режут ракушечник. Так вот папа сказал, что отпустит сколько нужно пиленого камня.
— А почем?
— Ну, дедушка! — протянул Леська. — Как ты не понимаешь? Иван Семенович очень любит Володю, а Володя его попросил.
— Да уж ясно! — вмешалась бабушка. — А он еще спрашивает «почем?». Ни шиша в кармане, и торговаться вздумал.
— А доставку этого камня мы организуем так: яхта наша, а шаланда ваша, — сказал Артур.
Бабушка заплакала и кинулась целовать руку Шокареву. Тот в ужасе отпрянул. Отпрянул и Леська, хотя никто не собирался целовать его руки.
