Александр Белов - Гривна Святовита
— И-ть ты, несклепа! Что ж такой конец сладил, как тянуть-то? — ругался рыжий нечесаный мужик, цепляя к пеньковой веревке корчагу со смоляным лаком. Его напарник, искрючившись на крыше, долго и старательно прибивал стоячий брус креста.
Година перевел взгляд на дымы, висевшие в предвечернем небе, на тлеющий в них уголек солнца и с хозяйским напором толкнул дверь гридницы.
На дубовом полу, вытягивая лапы и широко зевая, разлегся огромный пес. Он игриво замахал хвостом, увидев хозяина.
Година подошел к столу, черпнул из узорчатой бадейки квасу и, обливаясь, долго и шумно пил.
В углу заворочался инок, наблюдавший за чем-то в оконце.
Година утер широким рукавом черную окладистую бороду, спросил:
— Ну, что скажешь, божий человек, возьмем мы их поутру?
Инок заерзал на лавке.
— На все воля божья.
— Не-е-т, — протянул Година, — на то моя воля, а не божья. Возьмем!
— Речи твои богопротивны и немыслимы.
— Так ли уж? — Година сел рядом с монахом, облай ни руками колени. Инок сразу напрягся, испытывая некую душевную тесноту рядом с этим сильным и грубым человеком. Потом резво встал и заспешил к выходу. — Куда ты?
— Молитву твердить.
— А-а, это дело! Только не забудь нынче кровь врагов наших откупить у господа бога. Слышь?
— Богопротивны речи твои. Святое дело так не начинают! — отозвался уже за порогом инок.
— А то ты знаешь, как начинают, — буркнул Година. — Ишь, умелец какой!
На дворе дружинники чистили лошадей. Их смех и пересуды доносились до гридницы. Година глянул вниз. По широкому двору, заставленному возами, заваленному соломенной требухой, гарцевал всадник. Его конь почти не испытывал над собой никакого насилия и, кабы было куда скакать, всаднику пришлось бы сейчас несладко.
— Держи, держи… — доносилось снизу. Година отвернулся. Темными сочными глазами смотрел на него пес.
— Что, Липко, ты тоже не любишь этих брехунов-законников?
Пес заластился к хозяину, тычясь ему в колени мирным мокрым носом. Година трепал собачью холку и думал о чем-то своем, сурово сдвинув густые брови.
* * *
Дружина поднялась до восхода. На дворе было сыро и холодно. Полыхали факелы. Собирались быстро, но без лишней суеты.
— Слу-у-шай! — раскатилось по Изборску, и дружинники встали плечом к плечу. Година Добрынич в увесистом дощатом доспехе выступил вперед.
— Дружичи! Идти нам смертить лютых врагов княжих. Коли наша возьмет — быть святой правде на земле русской. А уж коли нет — да простит бог нам немощь и малосилие!
Година говорил негромко, но ладно и крепко, так, что каждое слово его цепляло молодые сердца.
— Кто из вас поворотит коня от врага? Есть ли здесь такие, ну? — Постельничий обвел взглядом своих воинов. — Может, ты, Млав Лютич? Или ты, Василько Кривой?
Дружина стояла замерев, подавленная голосом княжеского тиуна. Година бросил широкую ладонь на холодный черен меча, повернул оружие в руках, тяжело и вдумчиво посмотрел на обнаженный клинок.
— Этот клинок пережил моего отца… Вот этот удар, — говорил Година, показывая всем зарубку на тусклой полосе железа, — должен был разрубить ему голову, но не разрубил, потому что меч Добрыни не знал страха, стыда и жалости! Так неужели й-я-я, — громогласно выдохнул Година, — посрамлю это оружие?!
Наступила суровая тишина. Година взглянул на сотника и пошел к своему коню.
— Вер-хами е-е-сьм! — разнеслось по двору.
Дружинники, разом выдохнув придержанный в оцепенении воздух, быстро оказались в седлах, и отряд потянулся к воротам.
Двигались без обоза, в один переход, так как скоро собирались воротиться. Кони шли легко, словно на вольное гульбище. На рысях пересекли луговое поречье, приболоченные застойны в низинах, бугристые подъемы, нехоженый пожухлый травостой. День расцвел ярко, по-летнему, непохожий на устоявшуюся осеннюю скудобу. Глубокая лесная тень поглотила всадников, унося их все дальше и дальше в зеленое безмолвие.
К полудню достигли рубежа, за которым начиналась Годинова охота. Тиун приказал спешиться. Непуганые клесты завертели бойкими головками, с любопытством наблюдая чужеродное вторжение. Ушли вперед сторожа, оставив своих нерасседланных лошадей на попечение воинской братии. Година сам проверил привязи, затянул свободные концы недоуздков на перехваченных стволах деревьев и расставил конюших. Он вообще привык все делать самолично, не полагаясь ни на чью помощь.
После возвращения сторожей снова двинулись вперед, но теперь уже пешими и молча: в лесу говорить было не принято. Этот обычаи, как и многое другое, воины неуклонно исполняли, возвращаясь к той прежней жизни, к тем законам, с которыми они теперь должны были бороться. И каждый из них боролся как мог, веруя или не веруя в нового бога, хотя в душе каждый боялся кары старых богов. Все они знали, что с приходом на земли их рода греческих законников, из этого леса никуда не ушли духи-лесовики с их властным управителем — лешим. Лесовики, потревоженные человеком, могли наслать дурманящий дымный вар, заводящий путника в болотные топи. Могли до погибели замотать, закружить его в лесной чащобе, навести лютых зверей, которых они прячут, делая до поры невидимыми.
Воины углублялись в лес гуськом. При таком движении под стрелу притаившегося засадника попадает только идущий впереди. Дружинники оставили у коновязи малопригодные в чащобе копья, заменив их на короткие дротики-сулицы, вынули луки из походных налучьев, посадили на стрелы тонкоперые наконечники, закрепили на ремнях щиты, прикрывая себе спины. Если бы чужая стрела с визгом сорвалась навстречу идущим, все они разом повернулись бы спинами, уже заряжая свои луки. Следующий разворот — и воздух задрожал бы от их ответных стрел!
А вокруг стоял лес — великан. Его могучие стволы сцепились тяжелыми корнями, словно пытаясь задушить Друг друга в объятиях. Сквозь зеленый шатер сплетенных над головой веток пробивались лишь узкие полоски света.
Уже через один перестрел дружина наткнулась на затаившихся сторожей. Година пошел вперед, пропихивая себя сквозь частый березняк.
* * *
— Дедушка, а пошто лисица из норы носу не кажет?
— Детки у нее там, вот и не кажет.
— А пошто тогда у куста колобом ходит?
— Чтоб от норы ворога увести.
Мальчик в длинной холстине, перехваченной соломенным пояском, резал из орешины дуду. За его усердием наблюдал старик, сидя в тени одиноко стоящего дерева.
— Ну-ка пойди сыщи мне ягод красненьких, — попросил старик, привставая.
Мальчик, поначалу удивившись просьбе, с поспешной готовностью засверкал пятками по поляне. Уже вдогонку старик крикнул:
— Беги скорей к сваруну, схоронись у него! Скажи, что лесом идут люди, идут не с добром, за кровью. Сюда не возвращайся!
Но мальчик не убежал, а, достигнув кустов, схоронился в них. Любопытство оказалось сильнее веления деда.
Старик между тем воздел ладони к небу. Его сухие губы шептали вещие слова заклинания. Вдруг он запнулся, хотел было посмотреть себе за плечо, но не обернулся, а продолжил молитву с прежним усердием. В этот момент где-то у дальнего ельника звонко ударила тетива, и в глазах мальчика застыло перекошенное от боли лицо деда.
Година подошел к лежавшему в траве волхву, перевернул его на спину носком толстокожей ноговицы, задумался.
— Что-то здесь не так, — сказал он стрелявшему дружиннику. — Слишком смиренно принял смерть старик, будто есалинский агнец, а не грозный колдун!
Година не сомневался, что волхв знал о приближении его воинов уже давно и при желании мог бы схорониться в дальнем углу леса или встретить их совсем по-другому — с громогласными проклятиями и черным заговором, от которого люди потом иссыхают.
А тем временем совсем недалеко бежал по лесу, захлебываясь от слез, маленький посыльный. Ему сейчас хотелось зарыться лицом в траву и все забыть или поворотить время вспять, броситься к старику и позвать его за собой.
…Осевшие каменные ступени обжигало солнце. Ступени тянулись вниз, пропадая в рослой траве. Со всех сторон к святилищу подступил лес, а оно возвышалось над зеленым безмолвием могучим холмом.
На каменных требищах истлевали пучки духостоикой травы. Огромный деревянный идол, утонувший среди венков жертвенных цветов, смотрел куда-то вдаль слепыми глазами.
У подножия идола, стоя перед волхвом, что-то сбивчиво и торопливо говорил мальчик. Его горю было тесно в словах. Все старание своей души призвал он, чтобы еще раз пережить происшедшее, поведать о том сваруну — могущественному и единоправному жрецу.
Отпустив ребенка, волхв спустился с холма туда, где на разогретых солнцем камнях лежал Брагода. Почувствовав приближение жреца, борсек стремительно поднялся и преклонил перед стариком голову.
