Александр Звягинцев - На веки вечные. И воздастся вам…
Олаф не смог скрыть изумления.
— Да-да, они хранились у меня, и я не собирался их никому отдавать. Но… После этого дурацкого покушения мне пришлось кое-чем пожертвовать, чтобы набить цену перед американцами. Но этого мало. Надо дать им что-то еще…
— Если бы мы знали, где спрятано «альпийское золото»… Можно было бы откупиться им. Ну не всем конечно… Только маленькой его частью.
— Нет, с золотом мы спешить не будем, — задумчиво сказал барон. — Золото мы прибережем. Ты рассказывал мне про группу этого твоего друга Гюнтера Тилковски… Ну, про их план захвата членов трибунала и освобождение подсудимых…
— Не думаю, что у них что-то получится.
— У них не получится ничего, — решительно отрезал барон. — Ровным счетом ничего. Потому что они будут арестованы американцами.
— Американцы вышли на них?
— Пока еще, слава богу, нет. Но скоро выйдут.
Барон загадочно улыбнулся. Олаф, глядя на его улыбку, заметно побледнел.
— Но, господин барон…
— Да, мой мальчик, да! Американцы выйдут на них, потому что мы с тобой сдадим их американцам, — барон говорил жестко, не выбирая выражений. — Мы сдадим их вместо золота. Золото нам еще понадобится самим, если мы его отыщем. Оно понадобится будущей Германии. А эти сумасшедшие с их идиотскими планами никому не нужны.
Барон брезгливо махнул рукой.
— Они только мешают. Пора пришла избавиться от них. Но не просто избавиться, а с выгодой для себя. Пусть послужат великому делу возрождения Германии. В конце концов, они немцы.
Олаф встал, голос его дрогнул.
— Вы предлагаете мне предать друга… Я не могу, господин барон. Вместе с Гюнтером мы рисковали жизнью, мы дружим с детства!
— Я понимаю твои чувства, мой мальчик.
Барон подошел к Олафу вплотную и положил руку ему на плечо. Сильно, так, чтобы Олаф почувствовал, сжал пальцы.
— Но я предлагаю тебе не предать его, а спасти! Понимаешь — спасти. Если они предпримут что-нибудь, их просто перебьют, как щенков. А если американцы арестуют их раньше, еще до того, как они что-то предпримут, до того, как они наделают кровавых глупостей, они останутся в живых. Мало того, через какое-то время выйдут на свободу. Достаточно быстро. Потому что их вина в таком случае будет детской шалостью на фоне других. Пойми это, Олаф! Я не хочу, чтобы ты всю оставшуюся жизнь чувствовал себя предателем. Ты просто спасешь их от смерти. Причем смерти глупой и ненужной Германии. И заодно поможешь нашему делу. Найди мне этого Гюнтера и его группу. Найди. Это приказ.
Постскриптум«Лионский мясник» (Клаус Барбье — шеф гестапо в Лионе) был известен французам своими изуверскими методами ведения допросов… Барбье обратился в армейскую контрразведку США и был сразу взят на роль платного информанта… Так началась роковая двойная игра, в ходе которой, с одной стороны, агенты США продолжали охоту за военными преступниками в интересах Нюрнбергского трибунала, а с другой за кулисами в молчаливом единодушии ревностно заботились о том, чтобы «ценные люди не предстали перед ликом своих обвинителей».
Гвидо Кнопп, известный немецкий историк и писательГлава X
Истинные германцы
Советский обвинитель Лев Смирнов показал судьям и залу большую книгу в кожаном переплете, напоминавшую своими объемами средневековые инкунабулы.
— Перед вами отчет генерал-майора Штрумпфа своему начальству об успешной ликвидации варшавского гетто. Тут только имена умерщвленных. Ваша честь, — обратился он к председателю суда, — прошу вас приобщить эту книгу к вещественным доказательствам. А теперь я хочу привести цитаты из дневника генерал-губернатор Польши Ганса Франка, находящегося на скамье подсудимых. Вот что он пишет… «То, что мы приговорили миллионы евреев умирать с голоду, должно рассматриваться лишь мимоходом… С Польшей нам надо вести себя как с колонией. Все поляки станут просто рабами Великого германского рейха…»
Франк, сидящий на скамье подсудимых сгорбился и напрягся.
— Именно Франк отдал приказ «со всей жестокостью и безжалостностью ликвидировать варшавское гетто», — продолжил Смирнов. — Описывая начальству выполнение этого приказа, генерал Штрумпф пишет: «Я решил уничтожить всю территорию, где скрывались евреи, путем огня, поджигая каждое здание и не выпуская из него жителей». Эсэсовцы и приданная им в помощь военная полиция и саперы заколачивали выходные двери, забивали нижние окна и поджигали здание. Тех, кто пытался выбраться из огня, убивали. В отчете говорится: «Солдаты неуклонно выполняли свой долг и пристреливали их, прекращая агонию и избавляя их от ненужных мук». Тех, кому удавалось все-таки уползти и скрыться в руинах, разыскивали с собаками… Тех, кто искал спасения в канализации, выкуривали газовыми шашками…
«В один только день, — свидетельствует Штрумпф, — мы вскрыли 183 канализационных люка и бросили туда шашки. Евреи, думая, что это смертельный газ, пытались спасаться наружу. Большое количество евреев, которое, к сожалению, точно не поддается учету, было истреблено также путем взрыва канализационной системы. Саперы показали себя при этом мужественными людьми и мастерами своего дела»…
Прошу обратить внимание суда на следующее признание… «Чем больше усиливалось сопротивление, тем более жестокими и беспощадными становились люди СС, полиции и вооруженных сил… Они выполняли свой долг в духе тесного сотрудничества и показывали при этом образцы высокого солдатского духа… Работали без устали с утра до поздней ночи. Солдаты и офицеры, полиция, в особенности те из них, кто побывал на фронте, также доблестно и прекрасно проявили при этом свой германский дух». Вот он — идеал гражданина нацистского государства. Вот образец того, как все те, кто сидит сегодня на скамье подсудимых, воспитывали «истинных германцев»…
Смирнов отложил книгу в сторону, прокашлялся и продолжил:
— Представляя суду доказательства по разделу «Преступления против мирного населения», хочу предъявить следующий предмет…
Он повернулся к столу, стоявшему рядом с трибуной. Стол был накрыт белой простыней. Обвинитель откинул простыню, и в зале наступила мертвая тишина.
На столе, под стеклянным колпаком, на изящной мраморной подставке стояла человеческая голова с темными, длинными, аккуратно зачесанными назад волосами. Но размером она была всего лишь с большой кулак…
— Такого рода чудовищные «сувениры» изготовляли нацистские изуверы в концентрационных лагерях, по специально разработанным там после чудовищных экспериментов технологиям. Начальник лагеря дарил «изделия» в качестве сувениров своим высокопоставленным посетителям.
На гостевом балконе истошно вскрикнула женщина. У молодого американского солдата в очках, стоявшего за подсудимыми, закатились глаза и подкосились ноги. Сослуживцы быстро вывели его из зала.
Все подсудимые сидели как каменные. Вдруг кто-то из них истерически то ли закашлял, то ли захохотал.
ПостскриптумКогда смотришь на скамью подсудимых, невольно возникает сравнение с открытым вольером зоологического сада, куда из темных клеток выпускают на дневной свет диких зверей. Они теперь безопасны, можно без страха изучать их ужимки, но мороз проходит по коже, если подумать о возможной встрече с этими опасными хищниками, когда они были на свободе и, оскалив зубы, выходили на добычу.
Роман Кармен, газета «Известия», 28 ноября 1945 годаГлава XI
Я жил в другом мире
Ливший с утра мелкий бесконечный дождь, походивший на туман, прекратился, и выглянувшее солнце залило пустынный пригород Нюрнберга ослепительным светом.
Ребров остановил машину у скромного особнячка, казавшегося под солнцем декорацией на театральной сцене.
— Вот и приехали, — повернулся он к Ирине, сидевшей рядом. — Кажется, здесь.
Они выбрались из машины и какое-то время просто стояли, пораженные тишиной, покоем и отсутствием страшных черных развалин, к которым так привыкли глаза в центре Нюрнберга.
— Как тихо и красиво, — вздохнула Ирина. — Как будто нет никакого трибунала, никаких нацистов, лагерей… Ничего.
Ребров подошел к калитке, позвонил. Через несколько томительных минут из дома вышел высокий худой мужчина в просторной вязаной кофте с длинными седыми волосами. Когда он, тяжело передвигая ноги, подошел к калитке, стало видно, что он уже совсем старик. Но горбоносое лицо с изрезанными морщинами щеками было значительно и по-своему красиво, словно на рисунке Дюрера.
— Чем обязан? — церемонно спросил он. В глазах его было знакомое беспокойство, с каким большинство немцев смотрело на своих победителей.
