Василий Ряховский - Евпатий Коловрат
Ингварь тоже был высок ростом, но тонок в кости, гибок подобно вешней лозе и упруг, как половецкий лук. Его продолговатое темноглазое лицо только начало пушиться легкой порослью бороды и усов. Ингварь считался еще княжичем и ждал от дядьев своих, Юрия и Олега, удела.
Князь Юрий издали заметил фигуру известного на Рязани и по всей Оке воина Евпатия и чуть заметно кивнул ему головой, увенчанной легкой шапочкой, отороченной молодым соболем. Перед Евпатием почтительно расступались именитые люди, и он встал на нижнюю ступеньку крыльца.
— Прибыл? — спросил Юрий.
— Утром пришли водою, княже. Дары тебе мещерского царя сложил в твои кладовые.
— Знаю. Видел. Спасибо за верность, Евпатий. О напасти слышал?
— Осведомлен кратко.
— Черное облако нависло над Доном и Проней. Идут чужеземцы. Они хотят посечь Русь и покорить ее. Биться будем. Тебе же даю я высокое поручение.
Обернувшись назад, князь поманил взглядом молодого Ингваря. Тот выступил вперед и положил обе руки на рукоять меча.
— Пойдешь, Евпатий с княжичем на Чернигов просить рати у свойственника моего и свата — князя Михаила Всеволодовича. Всю Русь против врагов поднять надо. Гибель грозит нам, и остановить беду можно только сообща. Подойди ко мне! — обратился князь к Ингварю и положил ему на плечо маленькую, крепкую руку. — Великую заповедь даю тебе, отрок, и ты ее свято выполни. Не для себя прошу — за Русь умоляю и за Рязань, где погребены твои предки. Помни Чернигов и приведи к нам на подмогу полки князя Михаила. Скажи ему: сгинет от чужеземцев Рязань, не стоять и Чернигову! Пусть памятуют Калку и беду князя Игоря Новгород-Северского. Полки веди сам, опираясь на воина и воеводу нашего, молодого Коловрата. Он твой советчик и твоя правая рука. Ты же, Евпатий, не оставь княжича, помоги ему склонить на братскую помощь черниговцев и заедино собери княжеский побор в наших волостях отеческих — елецких и амченских. В эту грозную годину нужна Рязани каждая лепта.
Евпатий склонил перед князем голову. Рядом с ним встал Ингварь.
Юрий обнял племянника и поцеловал в лоб. Евпатия же перекрестил и, заглянув в глаза, слегка потряс за плечи:
— Ты надежда моя Евпатий. Иди и помни: за тобой Рязань и Русь. Отец твой, сотник, остается в городе, воеводой большой осады…
Юрий говорил торопливо и не давал Евпатию возможности сказать свое слово. Горько тому было уходить в черниговские края от бранной дружины князя, с которой ходил он на Цну и Мокшу покорять мордву, бился под Кадомом с мерей и достигал берегов Волги-реки.
— Знаю все, — словно прочитав мысли Евпатия, сказал князь Юрий. — Хочешь ты занять место в моем полку. Знаю, Евпатий, и сам скорблю, что не буду в час испытаний видеть тебя по правую свою руку. Ты нужен для другого дела. Иди!
И еще раз перекрестил его князь, и при этом скорбь искривила его золотистые брови, в уголках рта дрогнула искренняя печаль.
Евпатий низко поклонился князю, коснувшись пальцами пола, и сошел с крыльца. Плечом он почувствовал при этом сухое и крепкое плечо сошедшего вместе с ним Ингваря.
Выезд был назначен на следующее утро.
С вечера выбрал себе Евпатий коня из табуна, пригнанного из-за Оки. Это был серый, в яблоках, с аспидной гривой четырехлеток, которого он сам по весне объезжал на Княжом Лугу. Потом пригнал коня на спину легкое с алым потником седло.
Из конюшни, передав коня Нечаю, Евпатий прошел вслед за сотником в низкую дверь кладовой, где складывались конская упряжь, оружие.
Здесь Евпатий долго выбирал себе, взвешивая на руке, меч и секиру.
Старый сотник снял со стены круглый половецкий щит, кованный по кругу серебром и чернью, и оглянулся на сына. В его глазах, вдруг ставших большими и светлыми, возник тот облик снисходительной ласки, который был памятен Евпатию с детства: так смотрел на него отец, гордясь и опасаясь за его жизнь.
— Иди и блюди Русь, сын мой, — сказал он опуская глаза. — Пусть меч твой будет крепок и крепка душа. Жену твою и отрока-сына сохраню я.
Он передал Евпатию свой щит.
…В низкой подклети, куда в крохотное отверстие проникал голубой звездный свет, Евпатий долго сидел на краю своей постели. К его плечу льнул Михалко. Мальчик трогал быстрыми пальцами бороду отца, усы и дышал при этом в самое ухо Евпатия. Воин чувствовал нежное тепло сына, слышал, как билось у его груди маленькое сердце.
Белыми руками тянулась к мальчику мать. Евпатий не различал в сумерках лица жены, ему видны были только золотые искорки в ее широко раскрытых глазах.
— Уронишь мальчонку, Евпатий, — шептала Татьяница. — Дай его мне! Ну, отдай же!
Взявши мальчика на руки, она сказала:
— Не хочется мне отпускать тебя в дальнюю сторону, Евпатий. Сердце щемит и сулит долгую разлуку. Как мы без тебя тут будем в такую трудную годину?
— Ворочусь я скоро, лада. В доме родительском никто вас не тронет.
— А ворог придет к Рязани, кто защитит нас без тебя, Евпатий?
— Не пустит ворога к городу князь наш. Дружина его храбрая заступит чужеземцам дорогу.
— Примечали старые люди приметы и говорили на посаде: быть Рязани в разоренье. А что, если приметы те сбудутся?
— Лгут старые люди, голубка. Без примет строилась Рязань, и не приметам повалить ее.
— Не брани старых людей, Евпатий.
— Если подойдет ворог к стенам Рязани, то еще не затупился меч у отца моего. Разве дрогнет в руках его бранная палица?
— Чернигов — путь не близкий! Прогляжу я свои очи, на дорогу глядючи!
— Поспешать я стану. О тебе думать буду. С птицей быстрою пришлю тебе весточку…
Когда под застрехой прокричал старый петух и ему дружно отозвались петухи в других концах города, Евпатий услышал, что старик сотник вышел на дворовое крыльцо и сказал глухим спросонья голосом:
— Коней седлать!
Евпатий вышел из подклети на серый от росы двор. В стойке фыркал и бил нетерпеливым копытом в долбленую колоду конь. Конюший Нечай ворчал, уговаривая коня:
— Не блажи! Кому говорят! Угомонись же ты, волчья сыть! Вот погоди, дальняя дорога жир-то с тебя спустит…
Когда на площади перед царским теремом проиграл рог собора, Евпатий выехал за ворота родительского дома. Следом за ним выехал конюший Нечай Проходец и воин Замятня — серый медведеобразный муромчанин, ратный сподвижник старого сотника.
Перед крыльцом Евпатий сошел с седла и, придерживая левой рукой меч, правой снял с головы тяжелый шлем.
На верхней ступеньке крыльца стоял сотник. За ним в почтительном отдалении стояла мать Евпатия — старая Дарьица, женщина сырого сложения и бесконечной доброты.
Евпатий склонил колено перед сошедшим на последнюю ступеньку отцом.
Сотник положил на голову сына тяжелую руку. И в эту короткую минуту расставанья пробежала перед Евпатием вся его жизнь; вспомнились и обожгли горечью невозвратимости отрочество, первая охота с отцом на красного зверя, рыбные ловы в затонах Оки, юность с ратными походами, первая рана от вражеского копья и затмевающий свет очей пыл боя…
Евпатий припал щекой к рукаву отца и проговорил срывающимся шепотом:
— Прости мне, батюшка, все мои вины и обиды…
Вслед за сотником приблизилась к Евпатию мать. Евпатий обнял старуху, в слезах прильнувшую к его груди. И тотчас же по дубовому настилу городового проезда застучали копыта многих коней и из-за угла выехал княжич Ингварь.
Сотник оторвал от сына старую Дарьицу и молодуху-жену, заслонил их плечами и вскинул вперед правую руку:
— Добрый путь, княжич! Пусть лежит на твоей дороге счастье-удача!
Евпатий занял свое место рядом с княжичем, в последний раз оглянулся на отчий дом и выехал за кованые городские ворота.
На посаде и в слободах начинался трудовой день.
Зеленым прогоном, отдуваясь, прошли угрюмые коровы, понукаемые плеткой пастуха и его голосистым рожком. Из прокуренных древесным дымом кузниц уже пробивался дробный перестук молотков. Ныне ковали работали от зари до зари, выполняя княжеский заказ: отваривали мечи, ковали секиры и дротики, слаживали латы и тянули стальную кольчужную нить. По локоть измазанные рыжей глиной гончары работали у кругов, подвязав лычком спадающие на глаза волосы. Выведенные ими горшки, крынки и мисы подхватывались их подручными обжигальщиками и устанавливались в печах, дышавших синеватым жаром. Чуть дальше путников обдало домовитым и хмельным духом квасоварни. Там хлебница-стряпуха выносила на крыльцо студить огромные, как мельничные жернова, горячие хлебы. Со стороны прудика, замлевшего в тени лозин глубокого тумана, слышался ранний перестук вальков портомоек…
И на каждом шагу — около домов, на задворках и широких прогонах — виднелись в кучку и в одиночку воины. Одни из них проводили коней, другие точили на точильных камнях зазубренные мечи, рассыпая пучки разноцветных искр, там несколько воинов замеряли по торбам овес, а тут, сойдясь в тесный круг, пили из липового жбана хмельную брагу и уже затягивали песни…
