Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
— Сударь! — Гайворонский позеленел. — Мои предки...
Попов Азотов не дал ему говорить, обратившись к Офрейну:
— Вы человек осведомленный, много ли вы знаете случаев, когда по службе легко продвигались офицеры с польскими или малороссийскими фамилиями?
— Разумеется, нет, — уверенно ответил Офрейн, — исключения, конечно, бывают, но государь, как вы знаете...
— Слышите? — спросил Попов Азотов у Гайворонского. — Это веление рока. В самих фамилиях наших заложено наше будущее. — Он повернулся к майору: — Возьмем вашу. Оф-рейн! Что мы видим за этими звуками? Пунктуальность, хладнокровие в стрельбе, склонность к ношению мундира с генеральскими эполетами.
Глазки майора заблестели.
— Браво! Сегодня вы мне положительно нравитесь.
Попов Азотов усмехнулся и посмотрел на меня.
— Кай-са-ров! — проскандировал он. — Идущее от татарских мурз преклонение перед монархом, готовность стать во фрунт и броситься с криком «За царя и отечество» на врагов внешних и внутренних.
Я растерялся, не зная, как быть. Яд, которым полнились слова поручика, подействовал на меня как пощечина, хотя, повторяю, то, что он говорил, в общем то было справедливо. Другие офицеры примолкли.
Запахло ссорой.
— А вы, а ваша фамилия? — только и нашелся что сказать я.
— На Поповых и Ивановых стоит Россия! — не задумываясь ответил он и снова усмехнулся. — Даже накуролесившего Попова не заподозрят в предосудительных мыслях. Если шкодит свой брат русский или наш друг немец — это заблуждения молодости. А вот если ни в чем не замечен какой-нибудь Мицкевич или, тем более, Ицикович, эт-то подозрительно. Почему не шкодит? Ведь должен, от рождения, по фамилии своей, можно сказать, к этому предназначен. Зажать такого, не давать ему ходу. В позиции сей заключена глубокая государственная мудрость. Аминь! Выпьем, господа, за государственную мудрость и за светлый ум его императорского величества!
Все встали.
Я замедлился. Противоборствующие чувства одолевали меня. С одной стороны, я ощущал себя оскорбленным, с другой — некоторые высказывания Попова Азотова находили во мне если не сочувствие, то интерес или, как говорят музыканты, резонанс. Однако последние слова поручика вывели меня из раздвоенности. Можно ли было в присутствии всех нас с такой издевкой говорить о помазаннике Божьем, за здравие которого мы всегда пили с превеликим уважением и душевным трепетом?! Не столь осознанно, сколь интуитивно я опередил других, — многие готовы были уже сцепиться с поручиком, — и кинулся на него, обвиняя в оскорблении величества. Попов Азотов отшвырнул меня ударом кулака. Кто то крикнул:
— Дуэль!
— Да, да, дуэль, непременно дуэль! — со слезами на глазах кричал я.
Офрейн зарычал на нас, приказал разойтись и явиться к нему поутру. Гайворонский проводил меня, на прощание он сказал:
— Мы все на вашей стороне. Надеюсь, вы не пойдете на примирение?
— Ни в коем случае! — заверил я.
— Вы хорошо фехтуете? Не соглашайтесь на пистолеты, поручик попадает пулей в летящую ласточку.
Первый, кого я увидел, проснувшись, был Попов Азотов. Он сидел на табурете и смотрел на меня с жалостью.
— Доброе утро, Кайсаров. Выслушайте меня без раздражения. Надеюсь, хмель уже выветрился из вашей головы?
Я кивнул. Помнит ли он, что говорил?
— Если вы скажете ротному, что берете назад свое обвинение, я откажусь от дуэли, я не хочу вас убивать, кажется, вы единственный сын у матери...
Я не узнавал поручика, всегда такого ершистого и злого, поддался было внутренне его тону, но преодолел себя. Пойти навстречу ему означало расписаться перед собой в собственной низости, о которой он вряд ли догадывался. И мальчишеское понятие об офицерской чести крепко владело мною. А что подумают обо мне однополчане? Я заявил голосом, мне самому показавшемуся схожим с голосом Гайворонского:
— Взять свои слова назад должны вы, господин поручик, вы нанесли оскорбление государю.
Он вдруг озорно улыбнулся:
— А вам не кажется, что цезарь должен быть вне подозрения?
Я смутился.
— Взять свои слова обратно я не могу, — стал объяснять он, — фактически мною был лишь предложен тост за царя. Если же я принесу извинения... Понимаете? Суд чести все равно потребует удалить меня из армии, а у меня есть причины не желать этого.
— Вы оскорбили лично меня, — упрямо заявил я. — Могу доложить Офрейну именно так.
Он не был похож на себя. Скуластое лицо его вытянулось, глаза были задумчивы и печальны.
— Что ж, пусть так. Значит, все таки дуэль?
Мне снова припомнился Гайворонский, его совет биться на саблях.
Неужели у кого нибудь из нас, у Попова Азотова или, не дай Бог, у меня, будут так же, как у того горца, вываливаться наружу кишки? Ощутив, как у меня захолодели ноги, я дрожащим голосом подтвердил:
— Непременно!
— Воля ваша. Тогда... примите другое мое предложение: явившись к ротному, мы заявим, что недоразумение улажено, а между собой договоримся на кавказскую дуэль. Как вы на это смотрите?
Кавказская дуэль заключалась в том, что вызвавшие друг друга офицеры, когда начинался обстрел со стороны горцев, вставали во весь рост и вместе, рядом, шли навстречу пулям, отдаваясь на волю судьбы.
У меня словно камень с души свалился.
— Согласен! Скажите, господин поручик, вы на самом деле думаете то, что вчера...
Я не договорил, но он, конечно, понял, лицо его стало обычным, челюсть выдвинулась, забелели под усами зубы.
— Вам то что до этого?
— Вы же глумились над всем, над нами, даже, если на то пошло, над самим собой...
Он внимательно поглядел на меня.
— Думаю, вы не для того, чтобы доложить. Да, глумился, зря только при всех, они никогда ничего не поймут. Честь имею, я буду ждать вас у ротного.
Мы сообщили Офрейну о своем примирении. Затем нас пригласили на офицерский суд чести, приняли наши объяснения и одобрили выбор дуэли.
Две недели спустя произошла стычка с горцами. Я стал отыскивать Попова Азотова. Он уже шел навстречу. Трусил я отчаянно, но старался не распускаться.
— Сможете дотащить меня обратно? — спросил поручик. Лицо его было серьезно, он не шутил.
Какая же пакость человек! Ведь я обрадовался его вопросу. Все же мне удалось выдавить:
— А может, вы меня?..
— Увидите, — уверенно произнес он. — Что ж, пошли?
Через полчаса я волок его тело к нашей позиции. Горцы выстрелили всего лишь раз, вероятно, они целили по георгиевским крестам на груди поручика. Пуля попала в солнечное сплетение и прошла наискось к левой лопатке. Перед смертью Попов Азотов пробормотал:
— Мерзость... Все мерзость...
За ужином выпили за мое здоровье и за упокой души Попова Азотова.
— Бесстрашный все таки был человек, надо хоть в этом отдать ему должное, — заметил Гайворонский, — а вам, подпоручик, я предсказываю отличное будущее.
На душе у меня было скверно. Хотелось плакать. Я жалел Попова Азотова, он казался мне теперь лучшим из всех. Сойдясь раньше, мы, возможно, стали бы друзьями.
Гайворонский снова брякнул что то несусветное о покойном, принялся краснобайничать, и в груди моей стало жечь.
— Вот вы говорите так о поручике, — спокойно (почему то я очень спокоен был в эту минуту) сказал я. — А если б вам самому довелось?.. Хотите, оскорблю вас?
Округлое лицо Гайворонского превратилось в желе, он встал, уронил табурет, пробормотал:
— Неуместные шутки. Прошу прощения, господа, мне на дежурство.
И вышел, почти выбежал.
Я окинул взглядом офицеров — с кем бы еще схлестнуться? Они поотворачивались или опустили головы.
Похоронили мы Попова Азотова под одинокой яблоней, возле мирно журчащего ручья. Я, не знаю уж почему, задумался не о нем, а о том молодом горце, которого убил. Впервые подумал я, что горец был убит возле своего дома. Простая мысль эта словно придавила меня. Жил он себе, со своей семьей, матерью, отцом, детьми, а потом пришел откуда-то я, именно я, и убил его. Снова взор его мне представился — спокойный, отрешенный от всего. Глаза Попова Азотова при последнем издыхании выражали полнейшее ко всему отвращение...
С того времени со мной стало что то происходить, я словно переступил внутри себя через невидимый порог, отделяющий мою прежнюю жизнь от сегодняшней. Суть перемены понять было невозможно.
Я много думал, но как то неопределенно, расплывчато — то мысленно плавал на Протве за чилимом, то вспоминал черноглазую горничную, которую видел несколько раз на крыльце дома возле кадетского корпуса, и в воображении гулял с нею по Пскову, размышлял о Попове Азотове — можно ли считать, что я причастен к его смерти? Ведь убить могли и меня, и нас обоих. А ежели бы я отказался от дуэли, одновременно со мной следовало бы отказаться и ему. Оба мы жили по одним понятиям, по общим для всех нас писаным и неписаным правилам, следовательно, грех за смерть поручика не лежит на мне. Я успокаивал себя, но легче от этого не становилось. К службе я все более терял интерес и к разговорам о том, что нас, в том числе и меня, представили к наградам, остался равнодушен. Что толку от креста? У Попова Азотова было два Георгия, какой в том смысл? Я надумал было оставить строй, заговорил с Офрейном о том, что меня тянет к штабной службе. Он прорычал:
