Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
— А как же воеводство-то сибирское? — тихо спросил Кольцо.
— Воеводство, — протянул царь. «Ишь чего захотел. Вот когда у вас там мир будет, когда Кучум под мою руку придет, и все прочие инородцы тоже — тогда об оном и поговорим. Ну, иди, — царь отвернулся, — у тебя со свадьбой хлопот-то много, наверное».
— Благодарствую, государь, — атаман поклонился и вышел.
«Воеводство ему еще поднеси, — усмехнулся про себя царь. «Нет, пусть себя покажет сначала, а потом — подумаем».
Борис Годунов, тихонько открыв боковую дверь, смотрел на резкий, очерченный закатным светом профиль государя. Седая борода Ивана Васильевича играла огнем, будто окунули ее в кровь.
— Пешка, значит, — прошептал Годунов, глядя на зажатую в руке фигурку. «Бывает, что и пешка царя-то бьет, коли верный ход сделает».
Марфа одернула на дочери молочного шелка опашень и улыбнулась: «Тако бывает, когда носишь — я, как тобой непраздна была, меня тоже рвало без передышки первые месяца три. Вот и схуднула ты — так то, не страшно, скоро набирать начнешь. Я, впрочем, как тебя носила, — женщина усмехнулась, — не яства-то богатые ела, а все больше рыбу сырую, тут кого угодно затошнит».
Дочка молчала, опустив красивую голову. Марфа вздохнула, и, легко устроившись на сундуке, сказала: «Иди сюда».
Федосья пристроилась у матери под боком и сказала: «Страшно мне, матушка».
— Ну, так ты думаешь, мне страшно не было? — усмехнулась мать. «Я твоих годов в стойбище оказалась, хоша, конечно и знала их язык немного, а все равно — заместо Лондона-то в чум попасть, думаешь, легко мне было? И я тогда уверена была, что Петра Михайловича-то в живых нет, и батюшки с матушкой у меня уж и не было. Однако справилась. И ты справишься, — Марфа поцеловала дочь в смуглую щеку.
— А ежели с дитем что будет? — вздохнула Федосья. «Там же и лекарей нет».
— Так для сего я тебе вон, сколько трав положила, — показала мать на холщовые мешочки, что виднелись на дне сундука. «И тетрадь, в коей все записала. И не забудь, — мать посчитала на пальцах, — в феврале рожать тебе, как откормишь, — следующей зимой, — сразу начинай настой пить. Травы, что за Большим Камнем растут, для настоя оного, — тоже в той тетради отмечены.
— А Кольцо? — испуганно спросила Федосья. «Вдруг спросит — почему я неплодна».
— А ты глазками сделай — хлоп-хлоп, — мать показала как, и девушка робко рассмеялась, — и скажи: «Да уж не знаю, Ваня, на то Божия воля, видно». Детей, Федосья, надо рожать, как тебе самой хочется — вона, мать дяди Матвея покойного, первая жена батюшки моего — надорвалась родами, и померла, а ведь еще нестарая баба была.
— Конечно, если мужик достойный, — как отчим твой, упокой Господи, душу его, — вздохнула Марфа, — так он поймет, а твой…, Не знаю, Федосья, не нравится он мне. Наплачешься с ним еще.
Девушка вздохнула и потерлась, — как в детстве, — носом о щеку матери.
— Что красивый он, — то я не спорю, — кисло сказала боярыня, — да и, наверное, понятно с чем, там тоже все хорошо.
Федосья зарделась. «Да уж вижу, — усмехнулась мать, — ну, ничего, сегодня ночью уж в брачную постель ляжешь».
— Да уж лежала я в ней, — вдруг, горько, сказала Федосья. «Сейчас так, — она не договорила и махнула рукой.
Мать вдруг рассмеялась и подтолкнула девушку. «А ты что губы кривишь? Разницы-то нет никакой, коли уже сладко тебе с мужиком, так от брачных венцов еще слаще не становится.
— Теперь слушай, дочка — коли с Иваном твоим что случится…, На то и война, — жестко сказала мать, видя, что Федосья открыла рот. «Так вот, ты там не сиди, в Сибири-то — Ермак Тимофеевич сразу тебя на Москву привезет, обещался он. Даже если меня здесь не будет уже — придешь на Английский Двор, денег я им оставлю — они тебя в Лондон отправят. Хоша и трое детей у тебя на руках будет — все равно езжай домой, под крыло материнское».
Федосья вдруг расплакалась. «Матушка, вы простите меня, что так получилось…».
— Да это ты меня прости, — мать обняла ее, — то я виновата.
Женщины помолчали и Марфа, потянув с шеи крест покойного мужа, сказала: «На. То отчима твоего, мы с ним, как детьми еще были, поменялись. Ты его храни».
Федосья поднесла к губам сверкающий алмазами золотой крестик и сказала тихо: «Буду, матушка. И коли мальчик у меня народится — Петром назову. А коли девочка — то Марфой».
— Я вроде жива еще, — сварливо сказала мать, но спорить — не стала.
— Сорочки, — после недолгого молчания сказала боярыня, — я тебе хорошие положила, все ж не нищенка ты.
Она соскочила с сундука и сказала: «Ну, давай закрывать. Обоз ваш уже скоро приедет, все ж завтра и отправляетесь уже».
— Жив отец-то мой? — вдруг спросила Федосья, глядя прямо на Марфу.
— Да кто ж его знает, — вздохнула боярыня, — коли найдешь его, так хорошо. Остяк он был, они к востоку от Большого Камня кочуют. Хороший был мужик, как отчим твой, сейчас и не сыщешь таких людей».
— А как он меня узнает-то, ежели и повстречаемся мы? — грустно спросила Федосья.
— Рукав закатай, — велела мать. «Вон, — она указала на синее пятнышко, на смуглом предплечье девушки, — так и узнает».
— То ведь родинка, — удивилась дочь.
— Нет, — улыбнулась Марфа, — не родинка, милая моя. Ну, давай, садись, расчесывать тебя буду и косы заплетать. И пряник возьми — вона, с утра Иван твой ларцы прислал, как и положено. Может, хоша со сладкого рвать тебя не будет.
Федосья поднялась в горницу к сестрам, и, постучав, спросила: «Готовы?».
Лиза открыла дверь, и, с порога, поправляя венец из голубого шелка, спросила: «Федосья, а ты Ивана Ивановича любишь?»
— Люблю, — усмехнулась девушка и сказала: «Ну, давайте быстро, все уже в церкви собрались, не след им ждать-то».
Выйдя с девчонками на улицу, Федосья обернулась на мать. Та стояла, стройная, маленькая, в черном плате, и лицо ее было странным — то ли улыбалась Марфа, то ли плакала.
— Ну, идите, — вздохнула боярыня, — я за вами. «Федор! — обернувшись, крикнула она, — давай, поторапливайся!»
Мальчик задрал голову, и, посмотрев в жаркое, белесое летнее небо, небрежно сказал:
«Теперь мне в Лондон и смысла нет ехать, матушка».
Марфа помолчала и спросила: «Хорошо подумал ты?»
— Хорошо, — ответил сын. «Языки я и так знаю, математике меня, — он усмехнулся, — сам Джордано Бруно учил, да и ты продолжаешь, а что мне Федор Савельевич дать может — того никакая школа не даст. Следующим летом поеду, со всеми вами».
— Ну что ж, — Марфа помолчала, покрутив перстни на пальцах, — можешь не ехать. Образ понеси только.
— Матушка! — гневно сказал Федор. «Уж говорили о сем».
— Да знаю я, что тебе он не по душе, — вздохнула Марфа. «Однако ж то сестра твоя, иной не дадено».
— Ладно, — буркнул сын. «Но лишь только потому, что вы просите».
Марфа рассмеялась, и, потянувшись, погладила его по рыжим кудрям.
Она стояла, слушая пение хора, смотря на стройную спину Федосьи, и невольно почувствовала, что на глаза наворачиваются слезы.
— Матушка, — шепнула Лиза, — а ты, как с батюшкой венчалась, так же красиво было?
«Венчается раб божий Иоанн рабе божией Феодосии», — услышала Марфа, и, вспомнив невидную деревянную церковку, — неподалеку отсюда, — ответила: «Да, Лизонька, так же красиво».
«Венчается раба божия Феодосия рабу божьему Иоанну», — раздалось с амвона
— Когда я повенчаюсь, тоже будет красиво, — восторженно сказала Лизавета
— А я, — со значением сказала Марья, рассматривая свои перстеньки, — и вовсе венчаться не буду. И так можно, — лукаво улыбнулась девочка.
— А я — вдохнув запах ладана, томно прикрыв глаза, закончила Прасковья, — повенчаюсь в соборе Святого Павла, понятно? В Лондоне, — важно добавила девочка.
— А ну тихо! — шикнула на них мать. «Иначе сейчас на дворе окажетесь, и там будете про свои венчания-то рассуждать».
— Ну, — поднялся Ермак Тимофеевич, когда внесли жареных лебедей, — не пора ли молодым идти почивать?
— Пора, пора, — закричали дружинники. Марфа вдруг подумала, что никогда еще в их крестовой палате не сидело столько мужчин — кроме нее и дочерей, женщин тут и вовсе не было.
Федосья закраснелась, и, отвернув голову, прикрыла лицо рукавом.
— Горько! — закричали дружинники. «Горько!».
Кольцо усмехнулся, и, отведя в сторону рукав, поцеловал жену — глубоко и долго. «Горько!» — потребовали собравшиеся.
— Ну что ж с вами делать, — ухмыльнулся атаман. «Придется еще!».
Заради венчания Марфа приказала освободить одну из кладовых на дворе. Там и поставили брачную постель — ключница, как заведено, постелила ее на снопах ржи и пшеницы, а в углы комнаты дружинники Кольца воткнули стрелы, повесив на них калачи и связки драгоценных мехов.
Когда закрылась за ними дверь, Кольцо, при свете единой свечи, что держал он в руке, взглянул в мерцающие очи жены.
