Борис Васильев - Александр Невский
Скрипнула дверь, грузно шагнули через порог за спиной.
— Кто посмел? — в гневе вскинулся Ярослав.
— Не гневайся, великий князь, — негромко сказал простуженный хриплый голос. — Издалека гость пришёл, с битвы на реке Калке. Пятнадцать лет шёл тебе рассказать, как первым бился с татарами.
Ярослав тяжело поднялся с занемевших колен. Взял свечу, посветил, вгляделся:
— Ярун?
— Ярун. Твой стремянной, постельничий и думный. -
— А сейчас какого князя постельничий?
— Не вели казнить, великий князь, — усмехнулся Ярун. — Знаю, три дня в молитвах не утешения ты искал, а света. И я его искал, когда пятнадцать лет у брод-ников табуны пас. Не пора ли поглядеть, что нашли мы оба, князь Ярослав? С разных сторон мы глядели, разное видели, а оно — одно.
— В стенах сих о Боге говорят, Ярун.
— Так повели в палаты пройти. Измерзлись мы в дороге до костей, князь. Изголодались донельзя, и плечи уж стонут от волков отмахиваться.
— «Мы», сказал?
— Со мной — сын и анда. Побратим, значит.
Ярослав долго молчал, всматриваясь в осунувшееся, почерневшее от ветров и мороза лицо неожиданного гостя. Глубоко запавшие глаза выдержали его взгляд со спокойствием и суровостью, и князь первым опустил голову.
— Эй, кто там?
В приоткрывшейся двери тотчас же появился юнец.
— Проводить гостей в мои покои.
Юнец исчез. Ярун молча поклонился и пошёл к выходу. А князь, ещё раз истово перекрестившись, с той же свечой в руке направился внутренними переходами в свою опочивальню. Редкая стража молчаливо склоняла головы, ладонями прижимая мечи к бёдрам, но Ярослав привычно не замечал её, размышляя о внезапном появлении некогда едва ли не самого близкого сподвижника, спасшего его жизнь во время липиц-кой резни и неожиданно отъехавшего от него не к кому-нибудь, а, как говорили, к его злейшему врагу — га-лицкому князю Мстиславу Удалому. Здесь было над чем додумать, и Ярослав не торопился.
Когда он, переодевшись, вошёл в палату, там уже сидели гости, вставшие и склонившие головы при его появлении: Ярун, сильно отощавший, несокрушимо румяный юноша и коренастый незнакомец с узкими щёлками глаз на скуластом, до черноты обветренном лице. Все трое были одеты в потрёпанные полукафтанья, суконные порты и грубые разбитые сапоги. Князь отметил это мельком, задержав взгляд на почти безбородом скуластом лице, и вместо приветствия резко спросил:
— Осмелился нехристя ввести в палаты мои, Ярун?
— Он крещён в нашу веру, великий князь, и при святом крещении получил христианское имя Афанасий. Кроме того, он — мой побратим, хоть и сражались мы с ним друг против друга на реке Калке. Знает обычаи татарские, и лучшего советника нам не сыскать. А юноша — сын мой, названный Сбыславом.
— Молод ещё для княжьих бесед.
— Повели накормить да уложить спать, великий князь. Мы шли ночами с Дона ради его спасения.
— Что же ему угрожало?
— Смерть. Он убил татарского десятника в честном поединке.
— Эти десятники разорили мои земли, а с ними, выходит, может справиться безусый мальчишка? — Ярослав хлопнул в ладони, и в дверях тут же вырос гридень. — Парнишку накормить, уложить спать. Утром дать одежду младшего дружинника. Ступай.
Последнее относилось к Сбыславу. Юноша низко поклонился и вышел вслед за гриднем.
— Садитесь, пока в трапезной накрывают. — Подавая пример, Ярослав сел за стол. — Но доброй беседы не будет, пока ты, Ярун, не объяснишь мне, почему отъехал к врагу моему. Если тебе мешает сказать правду этот новокрещенец, попросим его выйти, но без правды не останемся.
— У меня нет тайн от побратима, — усмехнулся Ярун. — Я отбил тебя от новгородцев на Липице и привёз в свой дом. Три дня ты отходил от стыда и страха, а на четвёртый умчался в Переяславль, захватив с собою мою невесту.
— Милаша была твоей невестой? — с некоторой растерянностью спросил Ярослав. — Я не знал этого, Ярун.
— Если бы знал, все равно бы увёз, потому что я знаю тебя, князь Ярослав.
— Тому, кто её увёз, ты предрёк страшную смерть, и твоё пророчество сбылось. Во время похода в Финляндию Стригунок три дня и три ночи тонул в трясине. Кричал, плакал, а потом завыл, но никто так и не помог ему. — Ярослав вздохнул. — Тоже ведь мой грех. Краденое не на благо, это всем ведомо. В двадцать третьем годе Милашу захватили литовцы, пока я то ли новгородцев мирил с псковичами, то ли псковичей с новгородцами.
— У литовцев её отбил я, — сказал Ярун. — Тосковал по ней очень, думал хоть глазком глянуть, а налетел на литовцев. Сумел отбить и умчал на Дон.
— Так кто у кого украл? — Князь, темнея лицом, повысил голос. — Кто у кого украл, смерд?…
— По приезде она родила мальчишку, — не слушая, продолжал Ярун. — А через месяц преставилась.
И перекрестился. И наступило молчание.
— Значит, Сбыслав… — наконец хрипло выговорил Ярослав.
— Вот почему мы привели его к тебе, князь, — тихо сказал Ярун. — Сына должен спасать отец, а татары у тебя уже побывали и вряд ли придут ещё раз.
— Он… Сбыслав знает?
— Зачем ему знать?
Князь обхватил руками голову, закачал ею, склонившись над столом. Вздохнул, скрипнул зубами, строго выпрямился.
— Отдохнёте и все трое отъедете под руку сына моего Александра. Будешь ему советником, Ярун. Советником, дядькой, нянькой — всем. А ты, — Ярослав глянул из-под насупленных бровей на молчаливого Чогдара, — станешь им же для Сбыслава. За каждый волос ответите, пестуны! За каждый волосок с голов сынов моих спрошу с вас страшно. Пошли в трапезную. Накрыли уж там, поди, звона не слышно
3
За трапезой князь Ярослав не торопил гостей с рассказами, ожидая, когда выпьют первую чашу и утолят первый голод. Молчание позволяло наблюдать, и он внимательно приглядывался к татарину, потому что тот был чужим и случайным, даже нарочито случайным спутником давно известного Яруна. Рассказу Яруна князь поверил сразу не только потому, что не сомневался в искренности старого соратника, но и сам знал, что Милаша ждала ребёнка. А чужели-цый, молчаливый истукан с отсутствующим взглядом был пока для него пугающе непонятен. Ярун назвал его побратимом, но это не являлось чем-то исключительным. Все дружинники, крещёные и некрещёные, не забывали и языческих обрядов, призывая перед битвой не миролюбивого христианского Бога, а воинственного Перуна древности. И это воспринималось естественно, и сам князь пред боем думал о нем, а не клал поклоны перед иконой, которую, кстати, с собой в походе не таскали, оставляя в городах, чтобы священнослужители могли помолиться за их победу по полному чину. На Руси ещё господствовало двоеверие, да и какого Бога следовало молить, когда новгородцы резали суздальцев, владимирцы — киевлян, а смоляне — псковичей? Бог-то оказывался общим для всех как раз тогда, когда уверовавшие и не уверовавшие в Него убивали с особым рвением, жгли чужие селения с особым удовольствием и насиловали христианских дев, не сняв креста ни с себя, ни с жертвы. Нет, не побратимство настораживало князя Ярослава, а сам избранный Яруном побратим.
Князь много был наслышан о татарских лазутчиках. Да и как иначе можно было объяснить столь глубокое проникновение в залесские земли степняков с десятками тысяч коней? Значит, либо знали они дороги и тропы, броды и переправы, либо имели проводников-изменников, а только ни один татарский отряд не заблудился, и тёмник Батыя Бурундай безошибочно вывел своих всадников к реке Сити, где князь Юрий собрал все своё войско для последнего решительного сражения, не озаботившись даже выставить сторожи. И был захвачен врасплох, поскольку Бурундай атаковал с ходу Кто и как провёл их к нужному месту и в нужный час?
Вот о чем думал Ярослав, пока гости утоляли голод. Но как только заметил, что к ним пришла первая сытость, спросил:
— Вы оба бились на Калке, хотя и по разные стороны. Я знаю о ней только то, что татар было несметное число. Так ли это?
— Там было три корпуса, — сказал Чогдар. — Но был и лучший из лучших — Субедей-багатур. Он один стоит трех туменов.
— Добрый воин?
— Ясная голова всегда думает за противника. У него была особенно ясная голова, но русские его не интересовали Он отправил в Киев послов, и киевские князья совершили роковую ошибку, убив их.
— Мы часто убиваем послов, чтобы тот, кто послал их, понял, что мы его не боимся.
— Посол — всегда гость, великий князь, — с подчёркнутой весомостью произнёс Чогдар. — Кочующие в степях не прощают убийства гостей — так завещал сам Чингисхан. Вот почему все князья, принявшие это решение, или уже казнены или будут казнены.
— Однако Киев ещё не пал.
— Он будет стёрт с лица земли. Никогда не убивай послов, великий князь
— У нас другие законы.
— Законы диктуют победители. Только победители.
В голосе Чогдара все более отчётливо слышались нотки надменного превосходства, столь свойственного монголам. Ярун почувствовал это и тут же перехватил разговор:
