Михаил Ишков - Супердвое: убойный фактор
Обзор книги Михаил Ишков - Супердвое: убойный фактор
Михаил Ишков
Супердвое: убойный фактор
И тогда я наслаждаюсь тихим разговором с
собой и общением с духом истории…
Пауль Йорк фон Вартенбург[1]Он называл его Петробычем, изредка — Сталин и никак иначе. Я попытался ввернуть Иосифа Виссарионовича, но он даже не заметил — Петробыч да Петробыч.
Мы познакомились с Николаем Михайловичем в редакции, куда он принес свои воспоминания. Предложение издать их он объяснил тем, что в последнее время расплодилось множество самых нелепых небылиц о войне, так что и ему захотелось добавить в эту копилку несколько легенд, свидетелем и участником которых он был.
— Для потомства, — многозначительно добавил он.
Познакомившись с рукописью, я понял, что при его неуемной фантазии и способности к сногсшибательным выдумкам, воспоминания Трущева можно отнести к самым лихим рассказам о том, какими неизведанными, невероятно извилистыми путями наши отцы и деды шли к победе. Я дал положительное заключение, и вот теперь эта книга, которую мы с Николаем Михайловичем договорились называть романом, лежит перед вами.
Еще одно — по настоянию Трущева мне пришлось вынести на титульный лист собственную фамилию, на этом условии он настаивал особо. В случае отказа грозил забрать рукопись. Это требование выглядело диковато, и на мой удивленный вопрос, зачем же он так, Михалыч ответил — желаю спокойно умереть в своей постели.
Мы с главным редактором переглянулись. Уже потом, один на один, главный поинтересовался.
— Надеюсь, ты не страдаешь суеверием? И тебе плевать, в чьей постели ты умрешь?
Я согласился не сразу — даже для самого продвинутого экстремала такой прикол казался чрезмерным. Дразнить судьбу подобным образом — это чересчур, тем более, что от этого старенького, гладко выбритого, с аккуратным пробором на голове энкаведешника веяло чем-то несомненно подлинным, дремучим, что отличало моего отца и его сверстников, переживших страшный тридцать седьмой, войну, смерть Сталина, безумные выходки кукурузника. Эти товарищи слов на ветер не бросали, и если сражались, то до победы, а если сажали, то на десять лет без права переписки.
С другой стороны, несусветной глупостью казалось мне упускать шанс поделиться с читателями тем, что довелось услышать от Трущева. Чего стоит байка о том, какие невероятные усилия пришлось приложить спецслужбам, чтобы выполнить приказ Сталина об отмене покушения на Гитлера. Или история о попытке похищения Нильса Бора, которого в 1943 году люди из МИ-5 буквально из-под носа НКВД вывезли в Англию, а также о том, как в пылу борьбы с космополитизмом госбезопасность в 1949 году разгромила секту каких-то «зналов» или «симфов» (Кто-нибудь слышал о таких оппортунистах и присмиренцах? — прим. автора). Не обошлось и без популярной мистики. Речь идет о пресловутом Вольфе Мессинге, а также о тщательно скрываемой до сегодняшнего дня, легендарной тайне Второй мировой войны, определившей ход боевых действий на Восточном фронте. В разговоре Трущев намекнул, что ее мрачная тень, истоком которой явилась перелет небезызвестного Рудольфа Гесса в Англию, до сих пор отравляет возможность достижения согласия между нашими народами.
Другой довод, извлекаемый изредка, и только наедине с собой, сводился к тому, что мне всегда подспудно хотелось проверить себя на принадлежность к их истории, согласовать себя любимого, с поколением, сумевшим штурмом взять небо, а для этого лучшего путеводителя, чем этот, свалившийся мне на голову ветеран НКВД, было трудно найти. Этот чекист сталинского розлива являлся эксклюзивной ходячей энциклопедией «тайн века», к тому же составленной специалистами «с той стороны».
Мы теперь немало знаем о репрессиях. В последнее время опубликовано множество воспоминаний, художественных произведений, включая драгоценные для истории рассказы Шаламова, изданы публицистические и научные работы, вплоть до пространных монографий, посвященных временам сталинского террора. В них много верного, берущего за душу, требующего безжалостного расчета с прошлым, однако что-то подсказывало мне — «эти», с Лубянки тоже недаром ели свой хлеб и не для блага ли родины дать слово тем, кто не только репрессировал «врагов народа», но и боролся «с агентами империалистических держав». Такого рода монолог тоже следует услышать и осмыслить всем, кто готов взяться за лямку и вытащить Россию из прошлого в будущее. Заткнув рот «той» стороне, мы рискуем сбиться с пути. История грядущего, на мой взгляд, складывается сегодня, здесь и сейчас, и зависит не столько оттого, сумеем ли мы добиться согласия как формы компромисса, взаимоприемлемого сочетания интересов отдельных социальных, возрастных, национальных групп, но, прежде всего, веры, что согласие вообще существует и его можно отыскать. Еще древние говорили, что при наличии согласия и малые дела становятся великими, а без оного самые громкие планы обращаются в прах.
Поверьте, это увлекательно — согласовывать, казалось бы, несогласуемое: живую жизнь, напластование вымыслов и единичную память участников тех событий. Вообще, согласовывать — это увлекательно.
Трущев письменно отказался от всех прав на рукопись. Я настоял, чтобы гонорар был поделен пополам. Этот компромисс вовсе не выглядит беспринципным, если учесть, насколько мал этот гонорар и сколько сил я вложил в роман.
Кто из нас выиграл, судить тебе, читатель.
Часть I
Операция «Близнец»
Да, прямо скажем, этот край
Нельзя назвать дорогой в рай.
Здесь жестко спать, здесь трудно жить.
Здесь можно голову сложить.
Здесь, приступив к любым делам,
Мы мир делили пополам.
Врагов встречаешь — уничтожь,
Друзей встречаешь — поделись.
К. СимоновЭй, комроты, даешь пулеметы!
Даешь батарей,
Чтоб было веселей!..
Строевая песня 20-х годовГлава 1
На Лубянку Николай Михайлович пришел в декабре тридцать восьмого. В центральный аппарат НКВД его направили после окончания школы особого назначения в Балашихе, куда он попал, получив диплом Московского института инженеров связи.
На последнем курсе по институту ходили представители наркомата обороны. Беседовали с выпускниками — искали кандидатов для поступления в военные академии. Трущев, малого роста, круглолицый и чуть медлительный, никак не мог вообразить себя нарядным военным с ремнем через грудь, а то и с кобурой на поясе, поэтому сидел в сторонке и помалкивал, пока однажды человек в штатском, улыбчивый и вежливый, не обратился к нему — почему он отсиживается на подоконнике, чем его не устраивает военная служба? Трущев с некоторой обидой поделился — какой из него военный! Он и ростом не вышел, и с отвагой не очень, пугается в темноте. Затем Николай позволил себе прямой вопрос — вы тоже людей набираете?
Собеседник ответил также прямо.
— Это хорошо, что вы спросили.
— А если бы не спросил? — удивился Трущев.
— Тогда я бы не предложил интересную работу, — ответил мужчина.
— Какую?
— Службу в компетентных органах. Вы комсомолец?
— Да.
— Значит, вам не надо объяснять, как важно защитить Родину от всякого рода недобитков и вражеских шпионов.
Эти слова прозвучали как зов боевой трубы, как объявление о мобилизации, как задание партии, и молоденький, миниатюрный, круглолицый Трущев, соскочив с подоконника, отрапортовал.
— Я готов!
Знал бы он тогда, к чему собирался быть готовым!
После разговора с вербовщиком, по существу закончившегося ничем, он защитил диплом и отправился на юг.
Райский остров Сухум! Магнолии в цвету, молодое вино «маджарка». Там он познакомился с Таней. Вернулись в Москву вместе.
Дома встретили встревоженные родители. Младшая сестра смотрела на него широко раскрытыми — до жути, глазами.
Мама схватила Николая за руки.
«Сынок, тебя вызывают в горком. Что ты натворил, сынок?»
Трущев перепугался так, как никогда больше в жизни не пугался, хотя в дальнейшем ему довелось познать все ступени этой повальной и неизбежной в то время болезни — от дрожи в коленках, которую вначале испытывал при разговоре с Берией, до леденящего, притупляющего разум ужаса, когда пробирался в оккупированную Калугу. Но все эти страсти нельзя сравнить с перехватом дыхания и ступором в ногах, когда мама сообщила ему о явке в горком комсомола. Казалось бы, чего ему опасаться, но до Старой площади он добирался, с трудом заставляя себя переставлять ноги.
В горкоме, на вахте, его встретил приветливый молодой человек, назвавшийся инструктором. Они вместе поднялись в кабинет. Там инструктор сверил ответы Трущева с данными в анкете, затем нажал кнопку и в кабинет вошел уже знакомый по институту связи доброжелатель. Прямо из горкома, не позволив заглянуть домой, он повез его в Балашиху, где передал с рук на руки какому-то грузину, оказавшемуся начальником ШОНа.[2]
