Александр Самохвалов - Май
Обзор книги Александр Самохвалов - Май
Александр Самохвалов
Май
Рисунок Валерия Толкова
Этот рассказ написан совсем молодым человеком, который впоследствии стал известным художником, — Александром Николаевичем Самохваловым.
В 1918 году Самохвалов вместе с другими студентами Академии художеств участвовал в «великом аврале» — массовом изготовлении революционных лозунгов к празднику Первое мая. Сроки были минимальны, и, казалось бы, немудреная эта и чисто ремесленная работа была превращена в истовое творчество, в трудовую страсть, одержимость, в напряженный поиск молодыми художниками самых выразительных и острых плакатных средств, о чем взволнованно и лаконично повествует Самохвалов, идя «по горячим следам» событий. Его рассказ типичен для прозы 20-х годов не только своей темой, но и изощренной, динамичной формой — отрывистые, замкнутые фразы, образующие смысловые ступени, ритмические повторы, «безглагольность».
Но годы, прошедшие с того «яркого праздника революционных буден», сместили художественный акцент рассказа. Современному читателю он любопытен и дорог именно как взволнованное свидетельство очевидца, заметившего немало неожиданных, укромных черточек революционного бытия.
Рассказ во времени все более «документализуется», а эффектная игровая форма вносит в него дополнительные оттенки той же документальности — воспроизводит стремительный, лихорадочный темп первых революционных лет, открытый пафос труда и острое, тревожное, головокружительное чувство резкого обновления жизни, которое неотделимо от существа революции.
НЕВА КИПЕЛА ЛЬДИНАМИ.
Льдины, как тюлени, лезли на гранит.
А над городом был компресс теплый, мокрый…
Должен прийти май.
Уже объявлен «великий аврал». Нужно, чтоб город к великому празднику был несказанно прекрасен.
И сначала нельзя было сказать, где объявился аврал. Где-то по коридору, в третьем или четвертом его отражении по этажам.
Спрашивали один другого, но никто не знал в точности.
Открыли громадный зал, который был долго заперт.
Не зал, а коридор, только круглый, кольцом, и назывался он — циркуль[1].
Как войдешь — потеряешь и север, и юг, и не будешь знать, в каком ты месте. А пока идешь, в груди нарастает нетерпение: когда же, черт возьми, это кончится?! А конца и не видно.
С утра весь пол в красном. Кто-то натащил, набил гвоздиками. Красное бьет в глаза, и в сводах — поджог.
А к полдню на красном — буквы. И начинают знать, чего хочет красное:
— Чтобы соединились пролетарии всего мира!
— Чтобы всю власть Советам!
— Чтобы за диктатуру пролетариата!
— Чтобы против варварства империалистов!
Против монархии!
Против буржуазного государства!
Против собственности на средства производства!
Против всех форм классового гнета!
К полдню своды сделались красными.
Над красным склонялись студенты с кистями, капали краской и в красном отражались буквами и знаками труда: молотами, серпами, шестернями, наковальнями.
Так в первый день было до двенадцати.
Во второй — до трех.
Потом всю ночь.
Еще ночь.
Потом пришли солдаты и уносили красное с буквами и знаками революции.
Прибивали знамена к древкам.
Ждали. Спали на полу. В циркуле. В коридорах. Во всех этажах.
Их будили. Они вскакивали и уносили красное. Друг за другом, караванами. Серое, красное, черное, красное… цепью.
Снова спали на плитах, на красном, на краске, на окурках, на плевках. Клубками серыми. В сером — хлястики с медными пуговицами.
Стало холодно. Двери не закрывались уже. В них уходило все красное.
Весь город покроют красным.
Весь мир.
И ночь наконец прошла. Последняя ночь великой работы.
За труд давали пайки. Кто не работает, тот не ест. Кто хочет больше есть, тот больше работает.
Один студент хотел больше есть и не спал четыре ночи. Был длинный, тощий и черный, долгоносый. Он снял сапоги и бегал в чулках, чтобы не замарать красное. У него свело спину, и он не мог разогнуться. Его хотели выпрямить, но он орал от боли — тогда бросили.
И он бегал, согнувшись, носом вперед, глаза вылуплены от напряжения. Как баба-яга в синих диагоналевых брюках.
Тут бегал еще Петя в валенках. Семенил — ноги точно связаны по коленкам. Оплескивал краской валенки и сопел носом. Нос заложило. Не насморком — краской.
Он все ночи спал. Тут же на красном. И на штанах отпечаталась какая-то буква.
Архитектор тоже был тут — он чем-то заведовал, что-то распределял или вымеривал квадратные метры. Пайки шли за метры.
Ему надоело. Он устал. Лицо полосатое от пота от грязи. Взял чертежную доску, прислонил наклонно к стене. Изголовье. Растянулся на длинном чертежном столе. Заснул, кажется.
А доска соскользнула — хлоп! Как из пушки. На весь циркуль. И в коридор. На пять минут эхов разных.
Кто видел — умирали от смеха.
Ушел. Спать хотел невыносимо. Нашел место. Брезент в углу. Лег.
Спит архитектор в углу на брезенте. Над ним плакат. К стене кнопками. Лист в полсажени: «Не будите меня до самых девяти часов утра» — и стрелка, на него прямо. Чтоб без ошибки.
Все жирной краской. Зеленой.
Краска капала на нос. Брызги звездой — не чувствует.
Смеялись до смерти.
Аня тоже писала лозунги.
Уже не лилия. Без всяких теней волшебных. Просто девушка. Крепкая. Каждое утро и вечер обливалась холодной водой. Здоровячка.
И студент все чаще думал про нее: «Стальная девчонка».
И еще — «серна». Очень точно ставила ногу. Как серна. Четкая девочка.
Студент некий с нею работал. Вместе. Писали громадный лозунг на полциркуля. Буквы в два роста. Чтоб всем было видно:
«ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!»
Студент думал: «Везет мне на “всю власть”» — и еще думал: «С нею делить будем пайки. С нею делить что-нибудь — хорошо».
Эту последнюю ночь они не спали.
Студент сказал: «Пора спать!»
И Аня согласилась.
Будить солдат было мучительно. С ногами и с головами укрылись шинелями. Только хлястики чуть блестели медными пуговицами.
Но вскочили сразу. Даже удивительно было, что серый комок вдруг разложился на людей. И люди опоясались кушаками, стали вдруг готовыми и только смотрели в стороны.
— Вот, товарищи…
— Постой, закурим!..
Не торопясь закурили. Раскуривали заботливо. Потом один крикнул:
— Ну, Пётра, бери!
И все наклонились чересчур быстро, подняли свернутое красное. Понесли.
— Товарищи, не туда — выход здесь.
Обернулись без доверия в глазах. Не видно выходов: кольцо — циркуль — беспокойная вещь.
Понесли очень быстро в обратную сторону. Почему молча? Зачем так быстро? Аня почти бежит. Студент задыхается. Они так устали!
Циркуль выгибается. Открывает новые своды.
На полу плеши. Красное содрано. Унесено. Следы букв. Отрывки.
А есть новые полотнища. Яркие.
Открываются новые, новые, а выхода нет.
На брезенте спит архитектор. Плакат высох — не каплет. Нос зеленый.
Опять полотнища. С буквами, без букв. То узкие, то во весь пол. Открываются новые. Над ними студенты — незнакомые. Или не узнаешь: лица на них нет.
Вот студент, у которого свело спину. Упал без сознания. Носом кровь!
Опять полотнища. По циркулю. Еще. Еще. А выхода нет. Стена выходит из-за стены.
Идут — на плечах длинный сверток,
Гнется по циркулю. Красное — серое.
Черт возьми, когда это кончится?
Но вот лестница — вниз.
Уходило красное. Покрывало город.
В воротах один сказал:
— Эх, плакали наши портяночки!
Хлестануло плевком.
— Товарищ, что вы сказали?
— А не вам…
И замолчал крепко. А соседу сказал что-то другим голосом.
«Очень даже резко. Так невозможно».
— Товарищ, это поважнее портяночек — это ваши лозунги. Это нужно, чтоб они врезались…
Не хотел разговаривать.
А ночь свежая, чистая. Умыла.
Ехали на грузовике. Бешено быстро.
Солдаты сидели к шоферу спинами. Их почти не было видно в черноте ночи. Только огоньки разгорались затяжками и потухали, дымнув махоркой.
Студент и девушка ехали стоя. Кидало. Аня держалась за локоть студента.
А ночь обдавала прохладой. И пахло свежестью непередаваемой, ни с чем не сравнимой.
Аня крикнула сдавленно, чтоб не слышали солдаты:
— Хорошо!
Он улыбнулся. Хотелось громко крикнуть, прыгнуть от свежести.
Растрелли построил дворец. И в камни вложена воля. И воля замкнулась — молчит.
Молчание — укор. А они врываются с красным ночью. Узенькая винтовая лестница.
Колонны видят. Статуи тоже видят. Но молчат, смотрят в стороны. Стоят незыблемые.
Жутко.
Крикнул Ане:
