Александр Круглов - ВОВа
Александр Круглов - ВОВа краткое содержание
Александр Круглов
ВОВа
Посвящается севастопольцам, крымчанам — патриотам воссоединенной России и воссозданного на ее базе Союза.
С верой, надеждой, любовью к читателям — патриотам России, Союза.
Александр Круглов
ВОВа(ВОВа — ветеран Отечественной войны.)
Жену свою Иван Григорьевич Изюмов потерял лет восемь назад, в одночасье. Сердечница, хроник, не выдержав простого укола, она под иглой умерла. Не считая погибшего на фронте отца, до нее Изюмов никого из родных не терял, а тут вдруг ушел самый преданный и беззаветно любивший его человек. И хотя до этого он нередко обижал жену, частенько ей изменял, теперь почти каждый день являлся на кладбище и, исступленно уставясь в могилу, подолгу молча стоял перед ней на коленях. А вернувшись домой, с небывалой прежде тоской, с нетерпением встречи ночами с женой ожидал. И она в полубредовом тяжком сне являлась ему. И не было счастью границ от того, что вот она — ожила, опять рядом с ним. И впервые столь остро почувствовал он незримую тонкую грань между жизнью и смертью, чью-то над нами беспредельную власть, дыхание вечности. И только теперь вдруг серьезно, напряженно задумался (не умозрительно, не абстрактно, как раньше случалось не раз), а вполне допуская, веря, почти ощущая уже, что нечто такое, какая-то всевышняя сила, какая-то разумная власть надо всеми и всем все-таки есть. И это она продолжает, пусть и во сне, но так же, как и при жизни жены, созерцаемо и ощутимо связывать их. Но ночных этих встреч едва хватало на то, чтобы успеть удивиться, жадный восторг испытать. А после них еще нестерпимее мучила совесть — за несправедливости, которые походя, не замечая того, он допускал по отношению к Любе, за постоянное нищенство и неустроенность всей ее совместной с ним жизни — по его, мужа, вине: так и не сумевшего, не захотевшего принести в жертву жене, детям, семье свои идеалы, свободу и просто привычки. Но беспощадней всего терзался он тем, что, как ему казалось теперь, не случайно жена вдруг взяла да и покинула жизнь, нет, не случайно. Ведь все с того началось, что она нежданно-негаданно прознала о его давней, уже вошедшей в привычку, устоявшейся связи с Марыськой. С полным набором выпиравших из-под платья соблазнов, красивая и озорная брюнеточка эта была намного моложе жены и тем более его самого — девочка совсем. И жила Люба с тех пор, ожидая, что Ваня того и гляди возьмет да и бросит ее, а с ней и сына — Олежку.
Сразу после войны так же поступил и Любин отец. И это занозой, видно, засело в ней навсегда. И как ни пыталась Люба отвратить Ивана от юной любовницы, он продолжал жить с обеими. Гнев, ненависть, отчуждение к мужу, за ними безысходность, видать, охватили ее. И вот взяла и ушла. Словно уступила место другой.
«Господи, — думая так, убивался Иван, — из-за меня ведь, по моей вине она померла. По моей! Я, я виноват!» И ночами, в одинокой охотничьей горной избушке, уткнувшись в подушку лицом, или дома, упав головой на упругую Марыськину грудь, вдруг начинал покаянно и горько рыдать, да так, что принявшись его утешать, и Марыська пускала слезу. Значит, тоже терзалась и свою ощущала вину.
Все это было главной, хотя и скрытой, подспудной причиной того, что поженились они только теперь, в этом году, спустя после Любиной смерти почти восемь лет. И знал об этом старший инструктор высшего партийного контрольного органа <КПК — Комитет партийного контроля при ЦП КПСС. Проверял соблюдение коммунистами партийной и государственной дисциплины, рассматривал апелляции на решения об исключении из партии и партийных взысканиях.> Геннадий Евгеньевич Градченко, как и о прочих подробностях из личной, интимной жизни Изюмова, разумеется, не из казенных бумаг, и даже не из тех, что по спецзапросу прислали ему не очень теперь популярные службы.
Главным источником самой что ни на есть деликатнейшей информации об Изюмове был сам Изюмов — его романы и повести, рассказы и очерки. Они так и полнились фактами его собственной биографии, радостью плоти, душевной тоской и были написаны так откровенно и искренне, что читателям, хорошо знавшим его, порой становилось даже неловко. Образные описания эти в сопоставлении с документами и явились тем живым материалом, из которого старший инструктор и сложил достаточно точный и полный словесный портрет подопечного, а заодно и некоторых из тех, кто послужил для автора прообразом книжных героев. И выходило, что Марыська — «западенка, бендеровка», как с шутливой издевкой прозывал Иван Григорьевич молодую жену, была почти вдвое моложе его, ВОВы — ветерана Отечественной войны, даже моложе, чем изюмовский сын, которому тоже сгодилась бы в жены, а старшему внуку, может, и в сестры.
В наше-то время даже молодых, одногодков, и то — замани, попробуй-ка, в загс. Семья, ответственность, материальные трудности — пуще пожара, Чернобыль для них. Куда проще так, походя с кем-нибудь переспать, покейфовать вечерком у случайного мага или видика, а летом прошвырнуться халтуркой на юг, по знойным злачным местам. И коли уж юные так, полные сил и надежд, то деду и вовсе вроде бы ни к чему за бабскую юбку цепляться, на старости лет гнездо свое новое вить. АН нет… Изюмов выкинул фортель и тут: взял да женился, хотя мог бы и так, без брачного штампа в паспорте, душу и тело свои ублажать. Похоже, сам навек привязался к Марыське, как напрочь привязал к себе и ее.
«Ну и козел, — листая папку с бумагами, не без ехидства, даже, пожалуй, и не без зависти ухмылялся Градченко, — привык там прыгать у себя по горам, по разным там Чатыр-Дагам, Роман-Кошам, Ай-Петри». Припомнив эти названия гор у любимых курортов, откинулся в кресле на спинку, голову кверху задрал, пытаясь представить себе, как седой, в егерской форме, с двустволкой в руке скачет по лесным горным тропам его, хотя ни разу еще не виденный им, но очень уж озадачивший, чем-то даже симпатичный ему пожилой «апеллятор»; скачет да скачет — изо дня в день, из году в год, поразгонит, поразогреет стариковскую кровь, понадышится чистого горного воздуха — и чего бы потом не рваться домой, к молодой и милой жене. И с веселой игривостью подумалось вдруг инструктору: а интересно все-таки, как там с ней у него — у почтенного седовласого ВОВы, у москаля — с цветущей задорной кралечкой-западенкой, бендеровкой? Если верить его же собственным живоописаниям, то не так уж и безоблачно, не без подводных камней. Да и странно было бы: ровни и то всегда ли находят общий язык? А уж старик с молодой… И пуще еще начинало разбирать любопытство.
Не торопясь, в какой уже раз залистал опять пухлую папку инструктор. Но что глубинного, тайного могут поведать о живом человеке по-канцелярски сухие, косноязычные строчки чиновных бумаг? «Изюмов И. Г., - сообщала одна, — за время работы показал себя, как и положено егерю: коллективные охоты на копытных проводит организованно, с соблюдением всех правил техники безопасности, в пределах установленных сроков и норм». А выписка из трудовой книжки и вовсе — предел лапидарности: «Принят егерем 21 ноября 1968 года, работает по сегодняшний день». Значит, прикинул Геннадий Евгеньевич, после того, как выперли его из партии и из газеты, лет пять-шесть ему не давали дорогу по всей нашей бескрайней стране — от Урала до Сахалина, от Байкала до Таймыра… И кем только не пришлось ему побывать! И охотником, и геологом, и рубщиком леса. Намотавшись, намучавшись, каждый раз возвращался домой. Все с тем же волчьим билетом в кармане. А с такой специальностью, как у него, да разве возьмет у нас к себе кто-нибудь? Да ни в жизнь! И пошел с высшим своим, с университетским дипломом (кстати, пятерки одни) молодой журналист в горы да в лес, к птицам вольным да диким зверям, подальше от глупых и подлых людишек. И не сделай он тогда этого — не обошлось бы, пожалуй, только гонением: все могло бы обернуться куда посерьезней. Это счастье его, в какой уже раз подумалось Градченко, что подопечный его — прирожденный дальневосточник, с детства приобщенный к ружью, к охоте и буйной природе.
У Градченко тоже был свой личный опыт общения с ней. Много лет назад с небольшой группой студентов МИФИ забросил вертолет в таежную глухомань и его. Рассчитанная лишь на каникулы разведка одного из участков будущей трассы еще не нашумевшего БАМа неожиданно затянулась до осени. И тут вдруг отряд накрыла зима, да такая, какой не припомнить и старожилам. Без продуктов, без теплой одежды, без лыж пришлось московским девицам и паренькам, привыкшим к комфорту и сытости, продираться через сугробы, в лютую стужу, в метель почти за две сотни верст к ближайшему оленьему стойбищу. Пообморозились, вместо прежней упитанной, ухоженной плоти да юного столичного гонора — кожа да ребра, да животная бесконечная дрожь от макушки до пят, и блеск дикий, голодный в глазах. Под конец готовы были друг друга сожрать, содрать с чужого плеча едва сохранявшую остатки тепла задубевшую вконец одежонку, бессовестно бросить любого в тайге, лишь бы самому уцелеть. В общем, не люди, а звери уже. Не нашел бы их вертолет, погибли бы все.
