Иван Головченко - Возвращение
Обзор книги Иван Головченко - Возвращение
Иван ГОЛОВЧЕНКО.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
В глухой чаще векового леса сидел на гнилом пеньке Василий Бондарь. Восковое, костлявое лицо его было сосредоточенно; потускневшие, глубоко ввалившиеся глаза пристально всматривались в измятый листок бумаги. Силясь преодолеть озноб и унять дрожь рук, Бондарь читал по складам:
«…Советское социалистическое государство прощает вину всем тем, кто явится с повинной».
— Видал, какую приманку Советы нам подбросили? Выходи, мол, с повинной, а мы тебя того! — И он обвел рукой вокруг своей жилистой шеи.
— Нужно им канителиться с нами… Сами в лесу подохнем! — нехотя, с горечью молвил Грицюк. Он только что намылил щеткой из осоки подбородок и щеки и теперь ожесточенно скоблил их острым осколком стекла от разбитой бутылки.
— Ну, ты, потише… Иначе душу из тебя вытрясу! — злобно выкрикнул Бондарь, и все тело его вдруг забилось в жестоком приступе кашля. Он кашлял долго и надрывно, захлебываясь и время от времени сплевывая на землю густо окрашенную кровью мокроту. Изможденное лицо его, со вздувшимися на висках венами, покрылось капельками пота.
Отбросив осколок стекла, Грицюк схватил жестяную кружку с гнилой болотной водой и помог Бондарю напиться. Потом он осторожно уложил его на сухие листья у куста, подмостив под голову свою стеганку.
Обессиленный приступом, Бондарь устало закрыл глаза. И сразу же лицо его словно утратило все признаки жизни. От полукружия опущенных век, туго обтянутых кожей скул, заострившегося хрящеватого носа повеяло мертвенным покоем.
И только дыхание, со свистом вырывавшееся сквозь стиснутые зубы, свидетельствовало о том, что Бондарь еще жив.
Прислушиваясь к этому свистящему дыханию, Грицюк с ужасом ждал, что оно вот-вот прервется. Страшная мысль, что он может остаться в лесу совсем один, впервые промелькнула в его сознании со всей суровой отчетливостью. Отгоняя эту мысль, он поправил стеганку под головой больного, подгреб под его бока охапку листьев. Бондарь открыл глаза.
— Ну, вот! — обрадовался Грицюк. — Грозился душу вытрясти, а из самого она чуть было не улетела!
— Ты что это, вместо попа вздумал отходную мне читать? — насмешливо спросил Бондарь, и в его тусклых глазах вновь зажглись злые искорки. — Не бойсь… Еще тебя переживу!
Грицюк опустил голову и указал на открытый люк бункера.
— Нет, брат, видно, не выдержать нам обоим! Пять лет в этом сыром погребе гнием! А за что, спрашивается, всю муку принимаем? За батьку Бандеру? Так он же в роскоши живет и в ус не дует! За границей дачу себе купил, машину. Ест вкусно, спит в тепле. А за чьи деньги? За деньги организации, значит, и за наши с тобой деньги! И вот за тех! — Грицюк кивнул в сторону поляны, на которой чернели несколько дубовых крестов.
— Что-то больно много рассуждать ты, Федор, стал! Иван с Петром тоже все шушукались да на батьку капали… Христопродавцы проклятые!
— Петро и Иван теперь с семьями живут как люди. А мы с тобой диким зверьем в берлоге…
Приподнявшись на локте, Бондарь впился взглядом в лицо Грицюка, глаза его постепенно налились кровью.
— Ага, значит, за ними решил идти, виниться?! Предателем надумал стать! Говори, предать надумал? — хрипел он, приподнимаясь.
— Ты что, белены объелся? — попятился от него Грицюк.
Но Бондарь уже выпрямился во весь рост и, пошатываясь на длинных ногах, шагнул вперед.
— Убью, проклятый! — с неожиданной силой вскрикнул он, занося над головой Грицюка сжатые кулаки, но неожиданно пошатнулся, из его горла хлынула кровь.
К вечеру еще один наспех сколоченный крест появился на лесной полянке.
И только теперь, окруженный молчанием леса, с особой ясностью ощутил Грицюк всю полноту своего одиночества. Сидя у бункера, он тупо смотрел на верхушки деревьев, позолоченных заходящим солнцем, и с тоской думал о надвигающейся ночи. Вот уже потемнели кроны дубов. На фоне ярко-оранжевого заката они еще выделяются четкими контурами, но между стволами тени постепенно сгущаются в непроницаемый мрак. Он стеной обступает поляну, надвигается со всех сторон. И только свежевыструганный крест белеет смутным призраком, пугающим и зловещим.
Вздрогнув, Грицюк поднялся с пенька и прислушался. Где-то послышался треск сушняка — очевидно, прошел лесной зверь. Потянуло морозным ветерком и запахом гнилых листьев. Еще раз оглянувшись на полянку, Грицюк спустился в бункер.
Коптящее пламя пропитанного маслом фитиля вспыхнуло над плошкой, и по стенам бункера заметались тени. Он наскоро разобрал постель, задул коптилку и, не раздеваясь, лег. Ему хотелось поскорее заснуть, уйти от тяжелых воспоминаний дня, от давящего чувства одиночества. Но сон не приходил. Угрюмая тишина леса словно вошла и в это подземное убежище. Тяжкой глыбой навалилась она на грудь Грицюка, и он, задыхаясь и корчась, до утра пролежал в постели, не сомкнув глаз.
Вся прошлая жизнь встала перед Грицюком в эту долгую бессонную ночь. Тщетно пытался он найти объяснение и оправдание этой жизни. Прежде всего — оправдание! Ведь не ради разбоя и наживы вступил он на этот путь, который привел его, в конечном счете, сюда, в лесной бункер. Нет, вступая в организацию, он думал, что послужит своему народу. Тогда западные украинские земли еще входили в состав буржуазной Польши, и для него лозунг «вольной соборной Украины» был прежде всего ключом к освобождению от ига польских панов. И он беспрекословно выполнял все указания руководства и Степана Бандеры. Да, тогда все казалось простым и ясным. А потом запуталось. Запуталось так, что и не поймешь: бандит ты или за идею борешься.
Он стрелял в польских помещиков, чтобы они на украинских землях не селились. А потом с такой же ненавистью убил в родном селе председателя колхоза, бывшего батрака, Ивана Квитковского. В свое время всадил он пулю в жирный затылок волынского воеводы, душившего крестьян, а теперь с таким же хладнокровием разрядил пистолет в бедняка из бедняков Петра Лысюка, избранного председателем сельсовета. Ненавидя немецких фашистов, он подстерегал их на лесных тропах с оружием в руках, а когда пришла Советская Армия, чтобы изгнать оккупантов с украинских земель, стрелял из-за угла в спины советских бойцов и командиров.
Холодный пот выступил на теле Грицюка. Впервые он дал волю своим сомнениям, заглянул в лицо страшной правде. И снова чувство бесконечного одиночества охватило его. Уже не страх перед глухим безмолвием леса, а нечто большее давило его — до предела обостренное ощущение своей отверженности, страшное сознание, что ничем не искупить ему своей вины и не смыть пролитой крови.
— Каин! Братоубийца! Зверь, лесной зверь! — шептал он пересохшими губами, в тоске и смятении вспоминая все совершенные его бандой преступления: сожженные хаты, ограбленные дворы, замученных и убитых людей. Чудились лица этих убитых, они приблизились к самому его изголовью, склонились над ним, обжигая ненавидящими взглядами.
Он вскочил с постели и заметался по тесному бункеру, в темноте натыкаясь на скользкие, сырые стены.
«Бежать, бежать от них без оглядки! Что угодно, только не оставаться здесь одному!»
Невольно вспомнились слова обращения, которое сегодня читал Бондарь. Грицюк зажег коптилку и принялся лихорадочно шарить в карманах. Вот он, этот смятый листок! Где это место? «Советское социалистическое государство прощает вину всем тем, кто явится с повинной…» Бондарь утверждал, будто здесь кроется ловушка… А если нет? Если действительно ему, Грицюку, можно будет явиться к людям и сказать: «Винюсь во всем, карайте или милуйте!» Вряд ли его помилуют — он и сам такого не помиловал бы. Но если он явится добровольно, наказание, наверное, будет смягчено. «А может, все-таки помилуют? Ведь пишут же…»
Он снова жадно впился глазами в строки обращения. Нет, не может все это быть обманом. Украина воссоединена в едином государстве, со своим правительством, своими национальными органами. Ей ли лукавить перед каким-то Грицюком, ей ли его бояться! Это тебе не «вильна соборна», о которой кричит Бандера из подворотни своих заграничных хозяев, а по-настоящему свободная земля, где земляки Грицюка по-новому строят свою жизнь. Он это видел, он это чувствовал давно, однако заглушал в себе голос совести и сомнения, злобой отгораживался от этого ясного мира.
«Порвать с прошлым, покаяться перед людьми, искупить свою тяжкую вину перед народом… Но как же быть с присягой, принятой при вступлении в ОУН? Он знал ее на память: «…обязуюсь беспрекословно подчиняться всем приказам руководства и сохранять в тайне все его дела… если нарушу свою присягу, пусть покарает меня суд, вплоть до высшей меры наказания…»
Его, конечно, приговорят к высшей мере. Немало таких, как он, на его памяти покарало свирепое «руководство»: за неосторожное слово о бессмысленности борьбы, за отказ вступать в вооруженные отряды ОУН, за попытку оградить себя от участия в грабежах, именуемых сбором продовольственного налога, за нежелание способствовать бандеровским «освободителям»… Страшные картины расправ снова встали перед Грицюком. И эти свои — убитые своими же — тоже подступали к изголовью, тоже требовали ответа.
