Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 2
Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 2 краткое содержание
Сухбат Афлатуни
ПОКЛОНЕНИЕ ВОЛХВОВ
Роман
Книга вторая
МЕЛЬХИОР
Ташкент, 20 сентября 1908 года
В 9 часов вечера жители Ташкента наблюдали редкое небесное явление. С севера, по направлению к луне, двигался яркий шар. Величина шара 2 1/2 фута в диаметре, длина хвоста — сажень. Приблизившись к луне, шар скрылся. Отделившийся хвост принял вид стрелы.
Явление длилось минуты две. Центр шара горел ярко-электрическим светом. Полагают, это был болид.
В тот же день в почтовом вагоне между Ташкентом и Чарджуем обнаружена пропажа 330 000 рублей. Два почтовых чиновника арестованы.
Ташкент, 20 декабря 1911 года
«С наступающим Новым годом!
Какую массу пожеланий, надежд и ожиданий заключает в себе это новогоднее приветствие. Строго говоря, ничего нового не бывает, завтрашний день будет удивительно похож на сегодняшний, и 1 января на 31 декабря. Но людской муравейник всегда чем-то бывает встревожен, движется, спешит, торопится, куда и зачем — никто толком сказать не может. А ведь все суета и безсмысленное течение воды: и эти новогодние пожелания счастья, и эти торжественные речи, и эти безпочвенные восторги людей перед неизвестным будущим. А между тем кругом тишь и молчание, напоминающее жуткую мертвую тишину кладбища. Что-то пошлет Новый год?»
Отец Кирилл отложил «Туркестанские епархиальные ведомости»:
— Славно…
Вышел во двор, попробовал воздух.
Под навесом — Алибек. Слепой садовник поклонился.
— Ну, как там свет и тьма, Алибек? Какое сегодня положение?
— Сегодня тьмы вот настолько больше, — изобразил пальцами, насколько, — дюйма два.
Отец Кирилл зашагал по кирпичной дорожке — навестить теплицы. Остановился, повернул голову.
Кто-то дергал калитку.
— Кто? — Подошел. — Ну кто?
— Я! Я…
— Какое я? — Приоткрыл.
— Здравствуй, князь… — В переулке стоял старик. — За долгом пришел.
Увидеть, что выражало лицо отца Кирилла, было невозможно, старик заслонил его собой. Рука с чем-то тяжким обрушилась.
Не глядя на распластанное тело, устремился в дом.
Заметил слепого садовника.
— Опять выросла… тьма настолько выросла! Хозяин!
В доме гость полез за икону. Достал, обдувая пыль, мешочек. Размотал тесьму.
Кокон шелкопряда.
Спрятав под халат, выбежал.
Разлетелись листы «Епархиальных ведомостей».
— Тьма вот настолько выросла, хозяин! — кричал во дворе Алибек.
Ташкент, 22 декабря 1911 года
Весть о нападении на отца Кирилла раскатилась по городу. Прогрохотала на прямых и мощеных улицах Нового города. Прошуршала в извилистых улочках туземного.
Известная фигура отец Кирилл Триярский.
Священник Железнодорожной церкви. Миссионер, умница, декадент в рясе.
Заметка в «Ташкентском курьере» сообщала, что производятся розыски. Дело поручено вести «ташкентскому Пинкертону», Мартыну Казадупову. По подозрению задержан и доставлен в тюремный замок садовник сарт Алибек Мухамуд-Дияров. За недоказанностью отпущен. Сообщалось, что отец Кирилл жил одиноко, по домоводству пользуясь помощью вышеназванного Алибека. Что сад отца Кирилла, составленный из видов флоры как местной, так и выписанной, считается одним из ташкентских чудес света, что отец Кирилл привлекал своей образованностью, пользовался любовью и интересовался обычаями. Для раздела хроники заметка была подробной и написанной с чувством.
Больше всего обсуждали весть в «Новой Шахерезаде», между папиросой и чашечкой кофе, который здесь варили прилично, правда, и драли за это нечеловечески.
— Так, говорите, все-таки выжил? — попыхивал «зефиркой» фотограф Ватутин.
— Бог спас, Бог спас, — кивал журналист Кошкин, пишущий под псевдонимом Ego. — Но, знаете, в любую минуту… между жизнью и это…
Публика в «Шахерезаде» была специальная. Пестрая и орнаментальная, вроде узора на коврах, устилавших заведение. Какие-то люди с идеями; служители свободных искусств со своими музами, бледными, но с завидным аппетитом; декаденты и полудекаденты, быстро переходившие от кофе к чему покрепче и засиживавшиеся с этим до рассвета, когда электричество гасло, скатерти срывались со столов, а кальяны сдвигались блестящей кучей в угол. В эти предутренние часы в омутах табачного дыма, в зеленоватых лицах пролетариев свободных профессий и в тяжелых, «под Бакста», картинах и вправду чудилась какая-то восточная мифология. Публика с апатией просила счет, долго складывала в сонных извилинах цифры. Расплатившись или, что чаще, уболтавши поверить в долг, отбывала отсыпаться, ворча по дороге на дороговизну, подозрительный коньяк и клянясь более в «Шахерезаду» ни ногой… Чтобы в следующий вечер все повторялось снова.
— Хорошо бы навестить Кирилла Львовича, — вступил в разговор Чайковский-младший, творец популярных вальсов. — Вы уж извините, «отцом Кириллом» я его звать не могу, с его-то мыслями!
— Ну, у кого теперь мыслей нет, — усмехался Ego-Кошкин. — У всех теперь мысли.
Разговор происходил в одном из «гротов», откуда можно было легко наблюдать за тем, что творилось в «Шахерезаде».
А творилось здесь обычно многое. Публике предлагалась музыка: днем скрипка, довольно недурно; по вечерам концертное исполнение, силами местного музыкального мира. Иногда бывало свеженькое, дебюты вновь прибывших артисток, увековеченные Ego на скрижалях «Ташкентского курьера»: неподражаемая в своем жанре интернациональная лирико-каскадная артистка m-lle Тургенева, танцовщица Нюсина и дамский оркестр из пятнадцати человек.
Сегодня было обещано трио на цитрах, банджо и мандолине семейства Бернар. Семейство пока шуршало в гримерной, фиксатуарясь и пробуя инструменты. В зале на возвышении топтался скрипач Делоне в чалме с изумрудом. Осыпая деку пудрой, исполнял мелодию Индийского гостя из популярной оперы; из глубины аккомпанировала девица Сороцкая, тоже вся в восточном вкусе, с целой ювелирною лавкой в ушах и на груди; все это на патетических аккордах болталось и звякало. Позади колебался занавес: одалиска, пляшущая с кинжалом.
— Жидковато сегодня народу, — заметил Ватутин, докурив, к облегчению Ego, свой «Зефир». — Как полагаете?
— Вероятно, цвет общества все еще заседает в цирке, — предположил Ego.
— Где?
— У Юпатова. Артель официантов предоставила для сопровождения греко-румынский оркестр.
— Жулики! — зевнул Чайковский-младший.
«Жулики» было его любимое mot.
— Думаю, после цирка сюда наведаются. Павловский, Левергер с Левергершей ну и Степан Демьяныч собственной персоной…
— Персона! — произнес Чайковский-младший и загрустил. Степану Демьянычу он был должен, и не так чтобы пустячок.
Ватутин вертел рюмку. Блюдо остыло и обросло пеплом. Электрическое освещение (в «Шахерезаде» гордились, что шли в ногу с веком и употребляли лампы «Люкс», дававшие красивый свет) делало лицо фотографа похожим на маску.
— Загрустили? — поинтересовался Ego, бодро доедая салат.
— Да об отце Кирилле…
— Кто? Ну да, отец Кирилл! Ваш ведь коллега некоторым образом? В Германии живописи обучался, до того, как в рясу свою влез…
Ватутин кивнул. Сам Ватутин западнее Киева нигде не бывал, хотя в молодости собирался овладеть в совершенстве кистью и сделаться портретистом европейского класса. Но жизнь задвинула в Туркестан; картин не писал, снимал местные типы. И отца Кирилла собирался заснять, и на тебе…
— А я, по правде сказать, не понимаю, — жевал Чайковский-младший, — как из искусства можно в религию.
— Вы ж сами хвалили церковную музыку, — поднял бровь Ego.
— Музыку — да. Но музыка заслуга не церкви, а сочинителей. Вот если бы это попы ноты писали, я бы — конечно… А так, уберите, вытащите из церкви все искусство, живопись, музыку, архитектуру, — что останется?
— А помните, что отец Кирилл вам тогда ответил? Уберите из музыки, из живописи все божественное, реги… религиозное — и что останется?
Чалма Делоне, блеснув фальшивым изумрудом, исчезла за кулисой. Аккомпаниаторша извлекла финальный аккорд и последовала туда же.
Публика заинтересовалась, ножи и вилки затихли. Кто-то осторожно захлопал.
Кулиса заволновалась, словно за ней шла рукопашная схватка.
Одалиска на занавесе сдвинулась, и на сцену на своих знаменитых кривых ногах выкатился синтетический артист Бурбонский, любимец ташкентской публики, звукоподражатель-чревовещатель.
— Жулик, — скривился Чайковский-младший, но тоже подался вперед.
О Бурбонском было известно, что он одессит, проживает с престарелой матерью, на которую кричит, и коровушкой-сестрой, которую побаивается. Говорили, что мать его была в молодости первою на Одессе дамою с камелиями, так что многие успели аромат этих камелий перенюхать, отчего и появились на свет Бурбонский и коровушка. С годами камелии увяли, и мадам перебралась в Ташкент. Бурбонский подражал звукам музыкальных инструментов и ухлестывал за гимназистами, за что бывал неоднократно бит и предупрежден. Про коровицу болтали, что в молодости бежала с поручиком, но неудачно, после чего стала презирать мужчин и сдала экзамен на врача-гинеколога.
