Виктор Карпенко - Брат на брата. Окаянный XIII век
Обзор книги Виктор Карпенко - Брат на брата. Окаянный XIII век
Часть I
Владимир
1
Лесная дорога, петляющая вдоль высокого берега Клязьмы, вывела всадников на залитый солнцем взгорок.
— Вот он — стольный град Володимир! — широко поведя рукой, нараспев произнес один из них и, спрыгнув на землю, поясно поклонился раскинувшемуся невдалеке белокаменному городу. — Двадцать лет минуло, как стоял я под стенами его. Похорошел! Вознесся в синь небесную куполами злащеными, опоясался каменным поясом. Чем не брат Киев-граду! Поклонись и ты, Роман, городу родимому, — обернулся он к своему спутнику, парню лет двадцати, светловолосому и голубоглазому. Тот, через мгновение оказавшись рядом, охотно согнул спину и, сияя радостно глазами, спросил:
— Отец, ужель мы обоз дожидаться будем?
— Что, не терпится? — собрав морщинки у глаз, усмехнулся в бороду широкоплечий, рослый мужик. Глядя на своего увлеченно взиравшего на город сына, он невольно залюбовался. И правда, парень был хоть куда: высок, строен, белая, расшитая красной ниткой рубаха облегала могучую, бугристую грудь, распахнутый ворот обнажал крепкую шею, на которой горделиво покоилась голова, над высоким челом ниспадали дикие, цвета спелой ржи, пряди волос, нос прямой, усы и борода еще по-юношески легки и шелковисты. Несмотря на годы, проведенные в седле под ветрами и солнцем, лицо чисто, щеки и губы ярки.
«Весь в мать. Был бы девкой, не отличить», — отметил мужик и, чтобы скрыть невольно навернувшуюся слезу, повернулся к лошадям. Увидев приближающегося к ним всадника, он воскликнул:
— Никак посыльщик! Не содеялось ли чего с обозом? Оно как поспешает.
— Правда твоя, батюшка, то Семка-суздальский. Лошадь совсем загнал. Вона пена с морды хлопьями хлыщет, да и бока белы.
— Ты чего такой сполошный?! — встречь всаднику крикнул пожилой мужик и в нетерпении зашагал навстречу приближающемуся охраннику обоза.
Семка, лет тридцати пяти, мелковатый в кости, но ловкий и жилистый, был черен от пыли и грязи. На плутоватом лице его под глазом красовался огромный лиловый синяк, а на разорванной на груди рубахе бурели пятна крови. Семка скатился с лошади и, упав в ноги, выдохнул:
— Беда, Федор Афанасьевич! Нет обозу! Все побрали: и коней, и рухлядишку, и мужиков!
— Что, никак тати [1] напали?
— Татям бы не дались, — отмахнулся Семка. — Свои, Федор Афанасьевич, князя Всеволода Юрьевича люди. Вы-то наперед нас поскакали, а мы следом, потихоньку. У Боголюбова дорогу нам преградила застава. Мужики все конны, оружны и вельми сердиты. Из каких земель, спрашивают, путь держите? Степка Корявый возьми да и скажи, мол, из Рязани в стольный град Володимир с товаром. Мужики те кричать начали, что рязанцы воле княжеской перечут, предательство измыслили, за то рязанский князь приказал всех имать и в поруб [2] сажать, а кто противиться указу княжескому будет — того жизни лишать немедля. Данило-то Иванович принялся было доказывать, что мы твои, Федор Афанасьевич, людишки и что идем из самого Переяславля Южного и токмо через Рязань, будь она неладна, путь наш лежал, да где там! И слушать не захотели. Копейщиков повязали и погнали в Боголюбово, а там возы с товаром имали, а мужиков в земляну яму бросили. Я токмо один и ушел.
Приказав Семену, чтобы тот погонял в поводу тяжело дышащего коня, Федор Афанасьевич призадумался: «Не ласково встречает земля володимирская. Никак вновь замятня [3] среди князей…»
Он вздохнул и, опустившись на траву, привалился спиной к старой раскидистой березе. В памяти всплыла «кровавая» Липица, где он, еще будучи молодым гридем [4] великого князя Всеволода Юрьевича, впервые сошелся в кровавой сече с ростовцами, ведомыми князем Мстиславом, а позже не менее кровавая сеча произошла с заносчивыми рязанцами. Ходил Федор Афанасьевич с князем Всеволодом великим походом на волжских булгар, радовалось сердце тогда, что весь народ русский поднялся на иноверцев: и владимирцы, и киевляне, и переяславцы, и смоляне, и муромцы, и даже строптивые рязанцы, смирив гордыню, пошли походом. Поверженные булгары запросили мира. Рядом с русскими дружинами шли на булгар половцы — полк хана Емака, а через пять лет князь Всеволод уже выступил против половцев. Не простым воином, но меченошей [5] следовал Федор Афанасьевич за князем. В поход этот Всеволод Юрьевич взял с собой своего старшего сына Константина. Следуя князю, Федор Афанасьевич в поход тоже взял своего одиннадцатилетнего сына Романа, чтобы и у княжича был свой меченоша, но, видно, богу угодно было испытать их. Великий князь, разбив половцев, заставил снять свои многочисленные вежи [6] от берегов Дона и уйти к морю, а сам он с победой и в славе возвратился в град Владимир. Федор же, раненный стрелой в ногу, с рассеченным кривым половецким мечом плечом, был пленен и четыре года пас несметные табуны лошадей хана Казабаира. С ним позор плена разделил и его сын.
— Что же будем делать, отец? — выводя из глубокой задумчивости Федора Афанасьевича, спросил Роман. Весть, принесенная Семеном, горячила его молодецкую кровь и безудержно звала к действию. Отец же был на удивление терпелив и спокоен. — Надо ехать немедля в Боголюбово, выручать мужиков.
— Охолонь, — предостерегающе поднял руку Федор Афанасьевич. — Не в Боголюбово, а на двор княжеский идти надобно, у Всеволода Юрьевича правду искать.
— Как?! Княжеские люди обоз с людишками имали, а мы к князю за заступой пойдем? — возмутился Роман.
— Не перечь! Коли своей головой не доходишь до истины, то не серди меня, — осадил разгорячившегося сына Федор Афанасьевич. — Завтра поутру пойдем на княжеский двор, а пока распрягай комоней [7] . Здесь, на берегу реки, заночуем, — решительно произнес он.
2
Роман, ведя в поводу коня, непрестанно вертел по сторонам головой, с удивлением взирал на белокаменную городскую стену и сияющие золотом в лучах утреннего солнца створки главных ворот — Золотых.
— Сами полотна медные, да окованы золотым листом, — давал пояснения идущий рядом с сыном Федор Афанасьевич.
И он сам, и Роман были одеты по-праздничному: в легкие зипуны [8] , перехваченные кожаными, украшенными серебряными и золотыми нитями, поясами, синего цвета штаны и тисненные узором сапоги.
— Кроме этих, — Федор Афанасьевич широко повел рукой в сторону распахнутых ворот, — в град ведут еще Серебряные и Медные, ворота кованые, узорчатые, вельми знатные. — Проходя мимо позевывающего воротника [9] , опирающегося о древко копья, он спросил: — А скажи-ка, мил-человек, великий князь в детинце [10] ли?
Подавив зевоту, дюжий бородач нехотя ответил:
— А где же ему быть… знамо дело, в палатах. Токмо с комонем на княжий двор не допустят, — предупредил он.
Проезд был широким, а дорога, ведущая за крепостную стену, вымощена камнем. После курных изб посада высокие, просторные дома купцов владимирских, хоромы боярские казались чудом из чудес, а когда Роман с отцом и робко ступавшим за ним Семеном вышли на соборную площадь, робость и удивление охватили их. Что-то смутное вспоминалось Роману, ведь до одиннадцати лет он жил в этом городе, но пережитые годы плена, а затем нелегкая жизнь изгоев в Жолни, Лубне, Переяславле стерли воспоминания детства.
Успенский собор во всей красе предстал взору. Пять куполов, сияющих золотом, взметнулись в небо. Вызолоченные флюгеры, вызолоченные птицы, кубки, украшения из золоченой прорезной меди завершали кровлю. Наружные фасады собора разделялись сложными пилястрами [11] с пышными капителями [12] . Изящный фриз [13] из стройных колонок, украшенный резными камнями, тянулся вдоль стен.
Между позолоченными колонками этого фриза помещались фресковые изображения святых.
Федор Афанасьевич с восхищением отметил, насколько величественнее стал храм после того, как после пожара его по-новому отстроили мастеровые владимирские во времена княжения Всеволода Юрьевича. С трех сторон, чего раньше не было, к храму прильнули просторные галереи, стены которых были прорезаны широкими арочными пролетами и соединены арочными же перемычками с наружными стенами галерей.
— А вон тот собор, — показал Федор Афанасьевич рукой, — Дмитриевский. Стены храма сего расписаны знатно, а псалмопевец царя Давида и Великий Александр Македонский, летящий на грифонах, будто живые. Будет время, посетим сей храм, помолимся на икону Дмитрия Солунского — святого и покровителя князя володимирского Всеволода.
Видя, насколько потряс вид Успенского собора и княжеских палат Романа, Федор Афанасьевич не без гордости произнес:
