Николай Никитин - Северная Аврора
Обзор книги Николай Никитин - Северная Аврора
Николай Никитин
Северная Аврора
Предисловие
Автобиография
Жили мы в Петербурге…
Детство прошло на Песках. Тогда это была заштатная часть города, обитель голытьбы, мастеровых и мелких чиновников вроде гоголевского Акакия Акакиевича. Мы кочевали по этому району с одного места на другое, словно в поисках лучшего, пока не поселились на Полтавской улице, в одном из домов неподалеку от товарной конторы Октябрьской, тогда Николаевской железной дороги, где служил мой отец. Железнодорожники, ломовики, грузчики ютились в этом уныло-безобразном кирпичном строении, насквозь изъеденном сыростью. Так на задворках столицы прошли мои детские и юношеские годы.
Родился я в 1895 году. Мной руководила мать. Она же познакомила меня с грамотой. Только мать была истинной устроительницей нашей жизни. На заработок отца – двадцать пять – сорок рублей в месяц – существовала семья из трех человек, и я никогда не ходил рваным или голодным.
Отца я почти не знал. Прожил с ним вместе до двадцати лет, будто с посторонним человеком. С работы возвращался он поздно. Часто с матерью мы до ночи ожидали его: она – за шитьем, я – делая уроки. Мать любила петь и песнями отгоняла свою тревогу, вечное свое беспокойство. Плавная, широкая, как Волга, мелодия любимой ее песни «Близко города Славянска» до сих пор мной не забыта. Не в эти ли грустные вечера русские песни учили тому, что прекрасно на родной земле, что нужно любить и что ненавидеть.
Жилось семье трудно. Но моему отцу, который начал свою трудовую жизнь грузчиком петербургского порта, казалось верхом благополучия, что в дни моего детства он сделался железнодорожным конторщиком, а затем – даже помощником товарного кассира. Отец, почти ничего не читавший, лишь однажды сделал для меня хорошее дело, подписавшись на журнал «Ниву». Приложения к ней, простенькие книжки в бумажной обертке, сочинения Горького и Чехова, зародили во мне любовь к русской литературе. Вот они да однотомник Некрасова, разорванный и растрепанный, купленный бабкой на книжном развале за 50 копеек, были моими первыми литературными учителями.
Среднее образование мне удалось получить благодаря бабке. У нее водились небольшие деньжонки. До пятого класса она платила за меня.
Учился я в реальном училище. Так называлась школа с уклоном в точные науки, особенно в математику. Впоследствии это дало мне возможность заняться и самому преподаванием математики. Но, несмотря на этот «уклон», любовь к литературе возникла в школьные годы. Вспоминая прошлое, вижу, что каждый урок русской словесности учителя В. А. Келтуяла, ставшего впоследствии известным литературоведом, был для меня ступенькой к будущей жизни, к литературе, хотя формально я готовился к иному. Мать надеялась видеть меня инженером.
Я был уже принят в Политехнический институт. Разразилась первая империалистическая война. Институт пришлось бросить. Жизнь вздорожала. Надо было помогать семье. Одновременно с работой стал учиться латинскому языку у одного знакомого студента, чтобы впоследствии, если окажется к тому возможность, поступить в университет.
Студент этот и его брат, доцент восточного факультета, сделали для меня очень многое. Оба они были гораздо старше меня, но в общении с ними я всегда чувствовал себя их сверстником. Здесь я нашел дружбу, здесь прошел тот подлинный университет, как вижу теперь, а вовсе не тот, что находился на Васильевском острове, попасть куда я так настойчиво стремился.
Весной 1915 года решил держать дополнительный экзамен за курс гимназии и в конце концов получил диплом, давший мне право стать студентом университета. Вскоре меня призвали в армию, но на царскую военную службу не попал – из-за болезни глаз. И я вернулся под старые своды здания бывших «петровских коллегий», к университетским лекциям.
В те годы я начал писать.
Работал репортером. Сочинил два-три мелких рассказика. Их напечатали. Удивительнее всего, что это не произвело на меня никакого впечатления, будто понимал, как далеко еще действительное начало…
Вступление в литературу – событие в жизни писателя. Но мне пришлось столкнуться с такими нравами, с такой мерзостью буржуазной печати, которая чуть не отвратила меня от литературы.
Первый свой рассказ я написал на тему одной крымской легенды. Отослал его в «Огонек», журнальчик, тогда выпускавшийся Проппером при газете «Биржевые ведомости».
Прошло два месяца, и вдруг вижу свой рассказ напечатанным, но несколько видоизмененным. Под ним стояла чужая фамилия. Я пришел в редакцию и начал что-то робко объяснять длинноволосому человеку, вышедшему мне навстречу.
– Вас я не знаю, – сказал он, – а нашего автора знаю! Это его рассказ.
Я ушел, будто оплеванный.
Второй свой рассказ послал в журнал такого же рода. Наученный горьким опытом, пришел пораньше за ответом и ожидал с трепетом большого, настоящего разговора.
Меня принял карлик с рыжими усиками в потертом пиджаке, как я узнал впоследствии – сам издатель-миллионер. Спросив мою фамилию, он стал рыться в груде рукописей. Потом, написав на клочке бумаги «пять рублей», сунул его мне, будто чаевые.
– В кассу!
Вот и все, что я от него услышал.
1917 год был решающим. До 1917 года мне трудно было представить свой будущий путь. Пришел Октябрь. В борьбе со старым рождался новый мир.
Меньше всего в это время думалось о литературе. Работа в Александро-Невской продовольственной управе ощущалась как огромное дело. «Борьба за хлеб – это борьба за социализм», – говорил Ленин. Именно на этой работе я увидел знаменитого впоследствии героя Севера П. Ф. Виноградова. Тогда мне и в голову не приходило, что через тридцать два года стану о нем писать и что он будет одним из главных персонажей «Северной Авроры».
Работник продовольственного фронта, Виноградов даже в своей скромной должности представлялся нам, молодежи, человеком особенным. Он не носил кожаной куртки, как в то время у многих было принято. Ворот его сорочки был всегда повязан галстуком, на голове черная мягкая широкополая шляпа. Но за его плечом всегда чувствовалась винтовка красногвардейца, бравшего Зимний дворец. Его слова, его поступки рабочего инспектора, строго оберегавшего народное хозяйство, беспощадного к мародерам и спекулянтам, не могли не производить впечатления. Очень метко сказал о нем один из сотрудников: «Поставь Павлина кладовщиком, он и там истинный революционер».
Работал он вдохновенно.
Без этих личных впечатлений было бы мне трудно только по материалам описать Виноградова.
В 1918 году я перешел на службу в Совет Народного Хозяйства Северного района. Был секретарем сметной комиссии. Ломался старый буржуазный аппарат, и рабочая власть овладевала командными высотами на фабриках, заводах, в банках. Вспоминаются мне наши ночные заседания, мечты о первой крупной стройке – Волховской гидростанции. После них я тащился домой по занесенному сугробами, обледеневшему Невскому проспекту, пустынному, мрачному, с заколоченными магазинами, без единой электрической лампочки, и думал: «Неужели все это сбудется? Свет вспыхнет на Волхове… Ток озарит Невский проспект…»
Я попал на берега седого Волхова, проверяя выполнение сметы. Мы увидели шалаш, в котором валялись три лопаты. Трудно было себе представить тогда, как будет выглядеть новая гидростанция. И все же, побывав на месте, сердцем поверил, что когда-нибудь увижу нашу мечту воплощенной. Так и случилось впоследствии, когда через несколько лет приехал туда уже в качестве журналиста.
В конце 1918 года я добровольно вступил в ряды Красной Армии. Из меня не получилось солдата. Помещала сильная близорукость. Я работал культработником сперва в отдельных воинских частях, затем в Политуправлении штаба Петроградского укрепленного района и демобилизовался в 1922 году, когда закончились все фронты гражданской войны.
Вспоминаю это время с благодарностью. Работая в политуправлении Петроградского укрепленного района, мне как лектору приходилось бывать в десятках частей. Это пригодилось. Ведь не зная армии, не работая в ней, я бы многого не сумел написать. Я не сделался военным, хотя и мечтал об этом. Связь с Советской Армией поддерживаю до настоящего времени, работая в военной печати.
Года за полтора до демобилизации я познакомился с А. М. Горьким, жившим тогда в Петрограде.
В Доме искусств существовала студия прозы. Не веря ни в какие студии, которые смогли бы сделать из меня писателя, я зашел туда просто потому, что надеялся увидеть Горького. И действительно с ним встретился. Я решил снова «попробовать» себя и написал рассказ. Горький его одобрил. С этого и началась моя писательская жизнь. Вскоре Горький, по настоянию В. И. Ленина, уехал за границу лечиться.
В студии воцарился эстетизм. Слово считали самоцелью искусства. Литературу понимали как «сумму приемов». Это направление уводило от жизни, могло быть губительным для подлинно реалистической литературы, мы увлекались «приемами», – я говорю о группе «Серапионовы братья», к которой принадлежал и я…
