Эрих Ремарк - Эпизоды за письменным столом
(1928)
«Год рождения — 1902-й»
«Год рождения — 1902-й» — исповедь поколения, по-особому беззащитного и подверженного большей опасности, потому что оно взрослело на войне и, кроме своих собственных метаний, вынуждено было пережить крушение патетики, разочарование во всем показном, голод, смерть и — при первых же событиях — озлобленность от сознания, что это разочарование — замена, замена более сильным, более зрелым чувствам, которые они оставили дома.
Раннее взросление и непредвзятость молодого взгляда на жизнь создают в этой книге (издательство Густава Кипенхойера, Потсдам) атмосферу превосходства, что важно, потому что молодежь еще не делает обобщений и выводов, а только внимательно всматривается в детали. Так возникает произведение, наполненное детской безжалостностью, в котором нет ламентаций, резонерства, жалоб — только отчет. Правда, отчет настолько ясный и точный, что он уже на двух первых страницах разоблачает распространенный до войны и в еще большей степени во время войны тип наставника, а еще через тридцать страниц обнаруживает безнадежное положение всего юношества в сравнении со взрослыми: быть моложе, умнее, деятельнее и отличаться от окружающего тебя мира невыносимо, особенно когда этот мир пытается тебе помочь.
Осознание этого — болевая точка книги. Из постоянных столкновений с миром взрослых и постоянных поражений рождаются враждебность и убежденность в том, что в самых важных вещах надеяться можно только на себя. Вечная трагедия молодости — пустыня одиночества, огороженная возрастным барьером; вечная трагедия зрелости — невозможность возвращения в прошлое, даже мысленного.
Резкое столкновение этих двух миров — подведение итогов, которое выглядит тем полнее и окончательнее, что происходит на войне. За кулисами родины виден призрак битвы, и война становится реальностью именно в этой жуткой, перевернутой проекции. Вместе с идеалами молодежи, которая подрастает в это время, рушатся иллюзии о единстве народа.
К этому конфликту с окружающим миром примешивается смятение, вносимое становлением собственного «Я», предчувствием и начинающимся пробуждением полового влечения в самой опасной кризисной форме — влечения к женщине вообще. Это «Я» причудливо смешанное из инстинкта и любопытства, постоянно переходящее из одного состояния в другое, неразрывно связанное со всеми фазами жизни, беспокойное, перегруженное эмоциями, но не сентиментальное, стремящееся персонифицироваться, пробивающееся к первому решительному проявлению — и тут осколок авиабомбы резко, грубо обрывает историю.
Острота взгляда в этой книге необыкновенна; но удивительнее всего то, что так жестко и трезво написанное произведение обладает еще теплотой и нежностью, оно замечательно жизненно и нигде, несмотря на всю безжалостность, не напоминает идейный скелет Полнота происходит здесь не из-за фантазии, а из-за острою зрения.
Книга Глэзера замечательна не только в литературном отношении, она неоценима как документ эпохи.
(1928)
«Люди после войны»
Приблизительно два года тому назад Зохачевер написал роман «Воскресенье и понедельник» — весомое, сильное произведение, замечательное по наблюдательности и описанию среды, неумолимое в изображении безнадежности, лишенное дешевой человечности, но зато рассматривающее проблемы существования, которые становятся проблемами жизни, — одно из лучших немецких прозаических произведений. Его следующая книга кажется полной противоположностью: «Влюбленная пара» — это очень нежная, словно написанная серебристыми красками, новелла, построенная осторожно, но в то же время остро, проникающая в те сферы, где все становится загадочным и относительным. Теперь вышел роман «Люди после войны» (издательство «Zsolnay»), интересный уже самой темой.
Без сомнения, сегодня еще невозможно охватить в творчестве все проблемы послевоенного времени; это время еще слишком близко, чтобы мы могли проявить достаточно объективности. Поэтому Зохачевер отказался оттого, чтобы написать роман о времени, он подошел к материалу иначе. Он рассматривает тему в противопоставлениях, и благодаря этой замечательной идее ему удается избежать какой бы то ни было пространности и все-таки сказать самое главное. Он противопоставляет друг другу двух персонажей: один из них, Бранд, еще полностью принадлежит прошлому, второй — Рок — уже смотрит в будущее. Через несколько лет после войны они сталкиваются снова, испытывая странную тягу друг к другу из-за того, что непохожи, и из-за того, что когда-то пережили вместе. Своим инобытием они доводят друг друга до кризиса, который каждый из них осознает и которому каждый из них отдается. И благодаря этой готовности обоих пережить кризис в книге возникает особая концентрация проблемы, роман наполнен полемикой, которая благодаря точности формулировок и ясности мысли снова и снова приковывает ваше внимание. Здесь уже подводится итог важный для нас, потому что это — общий итог.
Для книги одного этого могло быть более чем достаточно. Но Зохачевер идет дальше: он рассматривает еще одну большую проблему. Ее воплощают три женщины, каждая из которых представляет собой один из современных типов. Здесь автор достигает такого многообразия отношений и взаимовлияний, такой многозначности нюансов и отражений, что это иногда замедляет действие; но снижение темпа покажется недостатком только поверхностному читателю, ищущему развлечения. Эту книгу надо читать медленно, потому что — и это чувствуется — писалась она тоже медленно. Автор экономил на каждой строчке.
Вдруг, почти неожиданно, в дискуссию вторгается эпизод, наполненный острейшим драматизмом и потрясающий до глубины души: смерть мелкого бюргера. Без преувеличения можно сказать, что то, как на нескольких страницах показана жизнь и смерть человека, как воссоздается мир, честный, добрый, простой мир, в который врывается ураган смерти, — это настоящий шедевр.
Потом в книге появляется еще фигура матери, настоящей матери, с ее маленькими заботами и огромной любовью, матери, знакомой каждому человеку, потому что она напоминает его собственную.
Зохачевер этой книгой хотел сказать очень многое. И сказал. Его книга хороша. Больше того — она ценна. Еще больше — она полезна.
(1929)
Эммерих Гааз
Во время пребывания в Давосе у меня появилось несколько друзей. Среди них и Эммерих Гааз.
Он был самым молчаливым из нас. Он сразу же вызывал симпатию свой беспримерной скромностью, сдержанностью, добротой, бескорыстностью, отзывчивостью… Он вызывал также глубочайшее уважение, когда, несмотря на трагичную судьбу солдата, боролся за свое искусство и создавал произведения мощнейшего воздействия… А еще он вызывал любовь у тех, кто становился свидетелем, как этот молчаливый человек переносил свои страдания.
Незаметная заминка в разговоре, легкое дрожание рук, едва видимое напряжение вокруг глаз и улыбка, улыбка, почти просящая прощения, разрывающая сердце, болезненная, героическая улыбка — это невыносимая, судорожная боль пронизывала его тело, сотрясая и раздирая его, она неистовствовала, терзала, мучила… Но заметны были только легкое дрожание рук, чуть трясущиеся губы и улыбка, эта беспомощная, болезненная улыбка, которая почти просила прощения за то, что тело так страдало.
Час за часом, день за днем, месяц за месяцем, год за годом переносил этот молчаливый человек последствия ужасных лет в плену — и при этом сохранял такую бодрость, такую доброту и предупредительность, что ты с прискорбием и почтением понимал: этот человек больше своей судьбы.
Иногда поздним вечером он нарушал свое молчание. И из немногих слов, из намеков, кратких замечаний, которые он произносил, возникали картины ужаса, годы ада, которые он пережил, годы, каких еще никто не описал. Если бы у него еще было время, чтобы снять их со своей души, придать им форму и структуру, возникло бы произведение потрясающей силы, намного крупнее всего того, что написано о войне. Те немногие работы, на которые у него хватило времени, показывают, какой серьезностью, какой силой, какой волей и каким мастерством он обладал.
Я знал его только несколько недель; но мне кажется, что умер мой многолетний друг, брат, товарищ.
(1929)
Тенденциозны ли мои книги?
На вопрос, лежал ли в основе моей книги «На Западном фронте без перемен» определенный замысел, я могу только честно ответить, что меж спонтанные воспоминания о большой войне передают лишь то, что я, точно так же как миллионы моих товарищей, видел и пережил за пять лет бойни. Верен ли так часто звучащий упрек, что моя книга оказала роковое влияние на молодое поколение, что она убивает благородное чувство патриотизма, стремление к героизму, эти высшие добродетели тевтонской расы с незапамятных времен? Если мною вообще двигала какая-то идея, то это была любовь к Родине в истинном и благородном, а не в узком и шовинистическом смысле слова и преклонение перед героизмом. Но это не означает ни слепого восторга перед кровавой баней на полях сражений, ни одобрения современных методов ведения войны с таким огромным количеством машин и механических средств. Война во все времена была жестоким орудием жаждущих славы и власти, всегда противоречила основным принципам справедливости, которые присущи всем морально здоровым людям. Даже серьезное нарушение справедливости не может сделать войну легитимной.
