Павел Басинский - Скрипач не нужен
В лагере мы не видели звезд, говорил он, потому что прожекторы на вышках закрывали звездное небо. Он не цитировал Канта («звездное небо над головой и нравственный закон в душе»), хотя, несомненно, помнил эти слова и имел их в виду, говоря о звездах. Солженицыну хватало вкуса в таких откровениях не перебирать. Эстетического чутья в нем было гораздо больше, чем думают его противники. Если он, по мнению некоторых критиков, злоупотреблял «умершими» словами из словаря Даля, то делал это не ради щегольства, а преднамеренно, пытаясь современный русский язык обогатить. А в результате мы донельзя обеднили наш русский разговорный (да и письменный тоже) язык, при этом чудовищно наводнив его иностранными кальками и блатным жаргоном.
На поминках особенно запомнилось выступление Бориса Любимова, ректора театрального училища имени М.С.Щепкина. Смысл его был следующий. Солженицын-мыслитель – это сложная система. Подобно океану он настигает нас не единожды, но волнами, и – в самое неожиданное время. Звучали убедительные примеры прозорливости Солженицына, и в «Красном колесе», и в его публицистике. Это – правда. Меня всегда поражало: при том, что в своей публицистике Солженицын был практически всегда прав и с какой-то почти невероятной точностью предсказывал те исторические «грабли», на которые мы наступим (и обязательно наступали!), к его пророчествам как не прислушивались, так и не прислушиваются. Мы были и остаемся историческими детьми и этим отличаемся от Запада и от Востока, где к умным людям предпочитают прислушиваться, а не издеваться над ними в фельетонах и мемуарах, которые у нас недавно появились почти одновременно в таких мало похожих периодических изданиях, как журнал «Знамя» и газета «Литературная Россия». Мы не хотим признать себя глупее отдельного человека, который положил жизнь на осмысление исторического опыта России в прямой связи с ее современным состоянием.
Настоящие дети – мудрее нас. Я видел много рисунков школьников, посвященных «Одному дню Ивана Денисовича». И вот что я в них заметил. «Иван Денисович», как это ни странно, довольно бодрая вещь. Главный герой – крестьянский сын, с очень хватким и цепким практическим умом, позволяющим выжить в любых условиях – на войне и в лагере. Нигде, ни строчкой не прорывается лирическое отношение к этому автора; это – за текстом, это потом уже свободно разольется в «Архипелаге ГУЛАГ». Но дети видят что-то за текстом. Не сговариваясь, они рисуют главного героя, очевидно, держа в голове образ птички в клетке, грустной, с поникшими перышками. Конечно, они не знают, что моральным кодексом русского дореволюционного либерализма, да и радикализма тоже – были слова В.Г.Короленко «Человек рожден для счастья, как птица для полета». Слова сами по себе, может, и хорошие, но, в сущности, пустые и прекраснодушные. И Короленко плохо читали, потому что эти слова бездумно чертит ногой на песке человек, рожденный безруким. И сам рассказ называется не без горькой и отчаянной иронии – «Парадокс».
Дети чувствуют этот парадокс, а взрослые – нет.
Взрослые продолжают твердить, что целью развития России являются «свобода», «демократия» и «права человека». Хотя Солженицын уже давно и очень внятно объяснил, что понятия эти замечательные и добиваться этого нужно обязательно, и особенно – в России; но здесь происходит подмена цели и средств. Ни свобода, ни демократия, ни права личности не должны считаться конечной целью, но только необходимыми средствами для достижения каких-то иных, высших целей. Перед самым возвращением из Вермонта в Россию в статье «“Русский вопрос” к концу ХХ века» (март 1994 года) Солженицын написал слова: «Мы должны строить Россию нравственную – или уж никакую, тогда и всё равно». То есть никакие сами по себе прекрасные средства, когда они становятся целью, не имеют оправдания, ни даже вовсе какого-то смысла. Это просто пустые слова.
Поразительно, но еще сорок лет назад, когда мы жили в условиях информационного голода и жадно ловили любые запрещенные не только факты, но и слухи, когда еще не было Интернета, он уже писал о праве человека «на незнание», о праве «на тишину». Еще находясь в СССР, на волосок от новых репрессий в связи с публикацией за рубежом «Архипелага», Солженицын писал, что Россия обязательно после освобождения от коммунизма пройдет период авторитаризма и пугаться этого нечего, потому что это неизбежная данность, нельзя с ледяной горы тоталитарной идеологии сразу же прыгнуть в цветущую долину свободы и демократии – это долгий и петлистый путь. Он был яростным противником революции, всякой революции, какими бы прекрасными ни были лозунги революции.
Человек – все-таки не птица, и рожден человек не для счастья, а для ответственности перед собой, перед своими близкими, перед своей страной. И потом уже – перед всем миром.
4 августа 2013
Гости съезжались на дачу…
Пушкин – определенно «наше всё», и в этом убеждаешься постоянно. Пушкин рассеял по ветру семена стольких сюжетов и даже целых направлений в русской литературе, что их хватило на два века. Один из таких сюжетов и одно из таких важных направлений – тема «дачи» в литературе.
Я вспомнил это сегодня, когда в среднюю полосу России, в столицу и в Петербург пришла запоздалая жара, и, стало быть, новая полоса дачных радостей. Между тем все жители России делятся на дачников и тех, кто по какому-то недоразумению ими не является, потому что дача – это не просто «загородный дом для летнего проживания», как это объясняет нам словарь Ожегова, но очень важная составляющая русской души.
Начнем с того, что слово «дача» непереводимо на иностранные языки, так же, как «гласность» и «перестройка». «Дач» в том смысле, в каком они существуют у нас, нет ни в одной стране мира, потому что смысл этого слова необъятен. «Дачами» мы называем и роскошные особняки ценой в несколько миллионов евро, и времянки из досок и шифера, которые стоят по сто лет, и казенные финские дома в Переделкине, где живут писатели якобы для творчества. На наших «дачах» одни купаются в бассейне с подогретой голубой водой, а другие работают как каторжники, выращивая на своих шести сотках урожай, равный половине урожая среднего совхоза. Иногда те и другие встречаются на рыбалке в застиранных рубахах, напоминая друг другу, что все люди братья и все мы, в общем-то, равны.
Авторитетные зарубежные слависты считают, что дача – «такая же национальная особенность русских, как водка, баня, балет и медведи». Иностранцы, например, всерьез изумляются: как можно получать удовольствие от длительного времяпрепровождения в неестественных для прямоходящего существа позах?
В понятии «дача» есть что-то неотразимо притягательное для русского человека. Недаром великие писатели Достоевский и Чехов грезили о дачах. В «Идиоте» развязка всех событий происходит на даче, а у Чехова вообще половина творчества ей посвящена. Обретя свои дачи в конце жизни, один – в Старой Руссе, другой – в Мелихове, оба писателя радовались как дети, найдя там наконец «покой» и тихое пристанище для скитальческих душ…
Именно дачи первыми нанесли сокрушительный удар по идеологии коммунизма, от которого он так и не мог оправиться. Вдруг оказалось, что вожди этой идеологии, не говоря уже об их свите, на самом деле не могут жить без того, чтобы летом не расхаживать по дачному участку в панамах после сытного обеда с «кружовенным» вареньем на десерт. От этого ренегатства был один шаг до сдачи всех позиций идеологии марксизма. Кроме одного: «бытие определяет сознание». Максим Горький, в молодости написавший гениальную пьесу «Дачники», в советское время неудачно попытался «поженить» дачную тему с темой коллективного творческого труда. Так и возникло Переделкино – дачный поселок для писателей. Предполагалось, что дача писателю дается на время создания очередного производственного романа. Причем, сидя за письменным столом, он должен спиной чувствовать, что рядом, по соседству, пишется другой производственный роман, и поэтому писать лучше и талантливей. Но вот в результате создание производственных романов затягивалось у писателей на всю жизнь, а сами романы от производственных эволюционировали до «Доктора Живаго», потому что писать на дачах производственные романы – это же, согласитесь, как-то уж совсем противоестественно.
Нужно ли напоминать, что дачи оказались излюбленным местом для советского кинематографа – до Никиты Михалкова включительно. Советских профессоров на советских экранах мы чаще видели не в научных лабораториях и не за кафедрами, а на дачах в тех же панамах. А где могли собраться вместе три героини фильма «Москва слезам не верит»? Разумеется, только на даче.
Несомненно, истоки дач – в дворянских имениях, в тех землях, которые раздавались сюзереном (царем) своим вассалам (дворянам) за верную службу и в расчете на нее же. Но в результате дарования «вольности» дворянам при Екатерине II (первый Указ появился еще при Петре III) вассалы стали уходить в отставку когда им вздумается и постепенно превращались в старосветских помещиков, замечательно описанных Гоголем. «Дворянские гнезда», прекрасно описанные Тургеневым и Гончаровым, а затем Буниным, были, с одной стороны, колыбелью всей русской культуры, а с другой – предметом законной зависти безземельных крестьян и малоимущих разночинцев. Громить усадьбы начали еще до революции 1917 года – большинство столыпинских процессов были над грабителями этих усадеб. Но и скупать их под дачи начали чеховские Лопахины явно не от романтической любви к вишневым садам. Национализация земли после октября 17-го всех как будто сравняла и построила в единый строй, однако… Тягу русского человека к своему клочку земли – неважно, шесть это соток или гектар, – уничтожить было уже невозможно.
