Павел Басинский - Скрипач не нужен
24 августа 2012
Это страшное слово «пиар»
Я постоянно только и слышу о том, что Захар Прилепин, Борис Акунин, Дмитрий Быков, Виктор Пелевин, Людмила Улицкая и другие известные писатели себя пиарят. Любое их высказывание и любой поступок, вроде «Письма Сталину» Захара Прилепина, «Гражданина поэта» Дмитрия Быкова или выхода на Болотную Бориса Акунина, воспринимаются не иначе как пиар. Пелевин пиарит себя тем, что не показывается на людях, не дает интервью – такой пиар наоборот. А недавно я услышал, что Борис Рыжий, покончивший с собой в молодом возрасте, тем самым пропиарил свои стихи. То есть повесился ради пиара.
А кто, кстати, определил, как писателю надо и не надо себя вести? Что прилично и что неприлично писать и говорить? Имеет он право на саморекламу или нет? Где грань?
Может быть, это Пушкин? Но это был тот еще пиарщик! Сначала написал «Гаврилиаду», где есть такие места, что “Pussy Riot” просто отдыхают, за что угодил в ссылку. Е.А.Карамзина писала П.А.Вяземскому, что у молодого Пушкина «всякий день дуэли». А.И.Тургенев называл его «беснующимся». Ну а в зрелом возрасте? Женился на первой красавице света и погиб на дуэли. Конечно, пиар!
Лермонтов? Задолго до Прилепина он пропиарил себя на чеченской войне и – тоже погиб на спровоцированной дуэли.
Про самопиар Гоголя даже говорить не приходится. Сначала комедии и роман, в которых высмеял каждый уголок России. Потом вдруг «Переписка с друзьями», где «православие, самодержавие и народность». И, наконец, сжег второй том «Мертвых душ», вместо того чтобы прилично тиснуть его в каком-то издательстве и смиренно ждать критических заметок.
Тургенев – тот был неважным пиарщиком. На большее, чем всю жизнь бегать за замужней французской певицей цыганского происхождения, его писательского воображения не хватило.
Зато Достоевский пропиарился всласть! Правда, сначала государь разгадал его хитрый пиар-ход с «делом петрашевцев» и не позволил его казнить. Но зато потом он всю жизнь пиарил себя историей с каторгой, показывал следы от кандалов на ногах, тем самым вызывая интерес молодых женщин вроде Полины Сусловой. А его «Пушкинская речь»! Ведь ужасно нескромная! Нет бы прилично рассказать на открытии памятника, что Пушкин наше «национальное достояние», что он «памятник себе воздвиг нерукотворный» и к нему «не зарастет народная тропа». «Всемирная отзывчивость русского гения»! Какие нескромные слова! Это он о себе, о себе говорил!
Герцен был просто выдающимся пиарщиком. Так пиарил себя в Лондоне, что вся Россия и Европа на ушах стояли. А нет бы тихо и незаметно писать «Былое и думы». Писатели из России тайком приезжали к Герцену консультироваться по технологии самопиара…
Например, к нему приезжал Лев Толстой. От этого пиарщика № 1 в русской литературе до сих пор стон по земле разносится. Уж чего он только в старости не вытворял! И письма царям писал, и от церкви «отпадал», и «толстовку» какую-то выдумал, и пахал с белой лошадью, чуть ли не позируя Илье Репину. И, наконец, бросил жену, ушел из дома и умер счастливый на железнодорожной станции в окружении сотен репортеров и фотографов.
Про Горького нечего и говорить. Этот пиарил себя всю жизнь. В Казани в себя стрелял (но как метко! пуля прошла насквозь и ничего не задела), по Руси ходил, с Лениным демонстративно до революции дружил, а после революции не менее демонстративно уехал, предварительно выпустив нескромные «Несвоевременные мысли». А когда вернулся? В особняке Рябушинского жил, на Соловки плавал, со Сталиным водку пил – больной человек! Нет бы себя пожалеть, но на что не пойдешь ради самопиара?
Сергей Есенин пропиарился уже тем, что родился в деревне среди мужиков, но при этом был красив, как ангел. И чего только этот «ангел» не вытворял! И стихи читал императрице в Царском Селе, что помогло ему избежать фронта, и пил, и дрался, и с Мариенгофом связался, и даже на внучке Льва Толстого напоказ женился, а в конце концов то ли повесился, то ли его убили, но в любом случае славу себе на века обеспечил…
Нужно ли объяснять, что такое желтая кофта Маяковского? Нужно ли говорить, что человек по имени Владимир Маяковский, написавший трагедию «Владимир Маяковский», думал не о лирике, а о другом? Всех задирал, высмеивал, но про советский паспорт и Ленина не забывал писать. Всюду носил с собой револьвер, из которого в результате сам же и застрелился, но до этого предусмотрительно написал предсмертное письмо.
Северянин, Хлебников, Гумилев – все поэты начала века вели себя чрезвычайно вызывающе. Гумилев даже позволил себя расстрелять, до этого заранее написав стихи о «пуле», которую уже отливает на заводе какой-то рабочий и которая его потом убьет.
Что вытворяла Цветаева в Париже, не поддается никаким описаниям… Потом вернулась и повесилась. Это чтобы ее помнили, помнили! А вот зачем Ахматова позировала Модильяни?! Снялась бы в нормальном фотоателье.
И так далее. Бродский тунеядствовал, Ерофеев пил, Евтушенко, Вознесенский и Ахмадулина стадионы собирали. Пиар – везде сплошной пиар!
В сравнении со всем этим нынешние писатели ведут себя крайне тихо. По части самопиара они ну просто мелко плавают. Подумаешь, вышли с ленточками на Болотную. Подумаешь, президенту на встрече что-то такое неправильное сказали. Подумаешь, спрятались, как Пелевин, превратив себя в эдакий миф…
Но при этом я только и слышу: «пиар», «пиар»! «Пиастры, пиастры!»
Если говорить серьезно, то всякий писатель имеет право на свой стиль поведения. И не всегда этот стиль может совпадать с общепринятыми нормами приличия и даже нравственности. Он не всегда может совпадать с административным и даже уголовным правом. Уголовный кодекс, как известно, особенно чтил Остап Бендер. Но писателем он как раз не был.
5 октября 2012
Где наш дом родной?
Василию Ивановичу Белову, автору «Привычного дела», «Плотницких рассказов», «Бухтин вологодских…», «Лада», романов «Кануны» и «Год великого перелома» и других, ставших современной классикой произведений, исполнилось восемьдесят лет. Он по-прежнему живет на Вологодчине, серьезно болеет, и вот уже много лет о нем ничего в Москве не слышно. Словно и нет такого писателя. Но такой писатель не просто есть. Он давно и прочно стоит в первом ряду великой русской прозы. Это – наш живой классик.
Когда мы говорим «деревенская проза», то не всегда понимаем, о чем идет речь. Это не временное «направление» в литературе, не русская «озерная школа». Это огромный духовный и эстетический пласт нашей культуры. Это визитная карточка России, которую мы с каких-то пор почему-то стыдимся предъявлять. Может, потому, что сами отказались от этого духа, от этой эстетики.
А ведь когда в 1967 году в региональном журнале «Север» появилась повесть «Привычное дело», а затем вышли его шедевры «Плотницкие рассказы» и «Лад», вокруг имени Василия Белова возник своего рода культ именно в среде столичной интеллигенции. Я думаю, он немало поспособствовал тому, что столичные жители, кандидаты и доктора разных наук, писатели и художники бросились покупать в деревнях пустые дома, создавая там целые колонии городских мигрантов в русской глубинке. И по сей день эта традиция не прервалась, хотя уже и не носит характер модного поветрия.
Но чем же подкупил души горожан «деревенщик» Василий Белов? Подкупил, мне кажется, даже в куда большей степени, чем Валентин Распутин или Виктор Астафьев. И почему именно его «Привычное дело», «как первую любовь, России сердце не забудет», выражаясь словами Тютчева о Пушкине? Почему, пытаясь представить «душу» русской деревни, я вспоминаю не грозное «Прощание с Матерой» Распутина и не астафьевский «Последний поклон», но дурашливое начало «Привычного дела», где подвыпивший Иван Африканович разговаривает со своим конем: «Парме-ен? Это где у меня Парменко-то? А вот он, Парменко. Замерз? Замерз, парень, замерз… Дурачок ты, Парменко… Молчит у меня Парменко. Вот, ну-ко мы домой поедем. Хошь домой-то? Пармен ты, Пармен…»
Почему именно от этих слов начинает щипать в глазах, и вся повесть эта читается уже сквозь слезу?
Вообще-то с конями говорили воины. Вещие Олеги. Рыцари. Казаки. Те, для кого конь становился составной частью их самих. В «Дон Кихоте», где лошадь со звучным именем Росинант сама становится полноценным героем, это было уже пародией, над которой хохотал средневековый читатель. В разговоре Африкановича с Парменом нет ни того, ни другого. Ни героизма, ни пародии. Это исповедь простой деревенской души, которая только так и может высказаться вслух. Потому что перед людьми – стыдно, не принято. А перед лошадью – это можно. Никто не услышит.
В этом разговоре с лошадью – весь потрясающий такт деревенского человека, который мы, городские, часто не чувствуем, не понимаем, хотя его чувствовали, «слышали» своим абсолютным художественным слухом великие русские писатели – Пушкин, Некрасов, Тургенев, Лев Толстой. Именно они подготовили явление «деревенской прозы» шестидесятых – семидесятых годов ХХ века, а не «колхозный очерк», как принято считать. От «Записок охотника» Ивана Тургенева и «Хозяина и работника» Льва Толстого до «Привычного дела» Василия Белова, «Царь-рыбы» Виктора Астафьева или «Последнего срока» Валентина Распутина расстояние меньше воробьиного носа. Это одна великая национальная традиция, одна литература. И можно только поражаться тому, что ни революция, ни коллективизация, ни еще одно насилие над деревней в хрущевско-брежневские времена, когда укрупняли колхозы и совхозы, по сути, сметая старинные деревни и села с лица России, – не смогли с этой традицией ничего сделать.
