Надежда Кожевникова - Сосед по Лаврухе
Он был фанатиком Большого театра, не щадил ни себя, ни других, его разносы на репетициях стали легендарными, и в гневе он ни на лица, ни на звания, что называется, не взирал. Перед ним трепетали, но, как осозналось впоследствии, работать с ним было счастьем.
Если не считать отлучений Голованова от Большого театра, по срокам в общем небольших, хотя и очень для него болезненных, его жизнь в целом оценивается как благополучная, учитывая эпоху… Он — четырежды лауреат Государственных (то бишь, Сталинских} премий, народный артист СССР, имел прекрасную квартиру, ныне превращенную в музей, с великолепной коллекцией русской живописи начала века и икон, знатоком которых был и имел возможность их покупать. Власти его не преследовали, более того, сам Ворошилов брал у него уроки вокала, (было в Политбюро такое трио Сталин-Ворошилов-Ежов, это истинный факт, вовсе не шутка), спектакли, которыми он дирижировал, Сталин посещал. Словом, он оказался в ряду тех деятелей нашей культуры, благодаря которым система многие десятилетия могла представать в глазах мировой общественности, да и в сознании собственных граждан, с цивилизованным лицом.
То, что это была маска, большинство узнало с трагическим опозданием.
Но и у удачливого Голованова была своя драма, как была она, я, думаю, в то время у каждого истинного таланта. По самым разным причинам, в самых разных формах. Но даже сторонясь политики, сосредотачиваясь исключительно на собственном ремесле, собственном деле, не удавалось остаться не задетым.
Драма Голованова — драма Мастера, вынужденного наблюдать падение уровня и в собственной и в смежных специальностях, унижение профессионализма, неизбежно ведущее к нравственному растлению. Режим, как выяснилось, копал глубоко, даже глубже, чем, вероятно, намеревался, и в результате повредил самые корни. Требуя безоговорочного послушания, воспитали полное равнодушие. Лишая инициативы, убили интерес к жизни вообще. Урок Римской империи не пошел впрок. Народ превратили в толпу рабов. Голованов стал свидетелем начала этого процесса.
Такие люди, как он, оказались в сущности заложниками. Собрать чемодан, плюнуть на все и уехать такие не могли. Это был цвет русской культуры, русской нации, не имеющий ничего общего с нынешними безграмотными, ограниченными, озлобленными проповедниками «русского духа». Это был тот пласт нашей интеллигенции, уничтожение которого, прямое или же косвенное, системе не простится никогда. И только память о них, соприкосновение с ними, понимание их бесценности, бедственности положения, в которое они попали, сочувствие к ним и восхищение ими — единственный путь, единственная возможность теперь для нас выкарабкаться. Не утратить окончательно нить.
… Господи, для кого же совершалась революция, если не для таких, как Николай Голованов?! Можно не знать его крестьянского происхождения, того, что отец-портной, мать-поденщица, достаточно взглянуть на лицо: да это же наш Петрушка! Озорной, смекалистый, широкоскулый, с челочкой, с торчащими простонародно ушами. Умелец, мастеровой. И даже странно как-то видеть его на фотографиях во фраке за дирижерским пультом или же аккомпанирующего за роялем великой Неждановой. Подумать только, откуда проросла эта всеобъемлющая эрудиция, изощренный академизм, педантичная въедливость, сочетающиеся с мощнейшим артистическим темпераментом! Конечно, дар. Но еще и «привходящие обстоятельства», те условия, необходимые для вызревания дара, которым реальность либо содействует, либо мешает.
В 1900 году Голованов, после весьма серьезного отбора (триста шестьдесят претендентов.) был принят в закрытый интернат Московского Синодального училища, о котором у нас принято было отзываться как о бурсе, описанной у Помяловского, где религиозным догматизмом калечились юные души, а знаний — никаких. Так вот там, наряду с предметами средней школы, изучали латынь, греческий, психологию, основы философии, проходили историю музыки, сольфеджио, гармонию, контрапункт. Еще деталь: практически все учащиеся находились на государственном обеспечении, дома бывая только по воскресеньям. Голованов потом писал: «Синодальное училище дало мне все: моральные принципы, жизненные устои, железную дисциплину, умение работать систематически, привило мне священную любовь к труду».
Стоит обратить внимание когда и кому сделано подобное признание — в 1948 году Комитету по делам искусств, после присуждения Голованову звания народного артиста СССР. Оно не было рассчитано на широкую аудиторию, впервые опубликовано в 1982 году, но некий тихий вызов тут присутствует. Вызов был и в том, что, живя в стране, где антирелигиозная пропаганда давно уже стала повсеместной, массированной, Голованов не выходил на сцену в дни, отмечаемые верующими как церковные праздники. Это был протест, пусть и не афишируемый, но доставало для него сил, не важно, как мне кажется, из каких, религиозных или иных соображений.
Сейчас много говорится и пишется о том, какова была Россия до великих перемен, об ее экономике, сельском хозяйстве, промышленности, ресурсах. И получается, что не в последних мы были рядах. Но чтобы увидеть картину, бывает, какой-то детали, можно сказать, капли не хватает. Для меня лично такой каплей стали симфонические концерты на «Городском Сокольническом кругу», устраиваемые, как я узнала, в летние месяцы с 1883 года. Я в этих самых Сокольниках сейчас живу, знаю парк и бегу из него, потому что и грязно, и стыдно, и страшно — а в 1915 году, 28 июня, там впервые Голованов дирижировал, провел в тех сезонах 14 концертов. Кроме него в Сокольниках выступали Купер, Сук, Федоров, Арендс и многие другие. Культуру в массы, значит, принято было нести и до семнадцатого года.
Например, в течении десяти лет, как раз до семнадцатого года, в Москве по воскресеньям регулярно проводились, так называемые, «Исторические концерты» для рабочей аудитории и учащихся. И выступали в них выдающиеся артисты, как отечественные, так и зарубежные.
А помним ли мы, что в 1918–1920 годах С. Кусевицкий давал программы своих концертов в Колонном зале Дома союзов дважды — днем, как генеральную репетицию, по дешевым билетам, и на следующий день вечером, уже для обеспеченной публики? Зачем? Мало было признания элиты, чествования, протежирования, поддержки сильных мира сего? Что это был за заряд, что принуждал всемирноизвестных ехать на гастроли в провинцию, в глубинку, выступать перед самой разной аудиторией, порой, невежественной, непросвещенной? Во что они верили, на что уповали? Заблуждались, были идеалистами?… Но тех, кто эту веру убил, уничтожил, нельзя простить.
Вопрос об отношении русской интеллигенции к новой власти, пожалуй, один из сложнейших. Конечно, прежнее толкование, что, мол, прогрессивная часть революцию приветствовала, а реакционная-де отрицала, сейчас уже никого не может удовлетворить. Но все же, предшествовал ли периоду разочарования период обольщения? А может быть в массе своей эта «прослойка», состоящая из «спецов», была столь инертна, что куда ее вели, туда она и шла, и лишь когда опасность приблизилась вплотную, явственно повеяло гибелью, тогда только всполошились?
В фильме Бергмана «Змеиное яйцо», где фашизм исследуется с потрясающей художнической мощью, оставляя простор зрительскому воображению, свободному восприятию тех или иных образов, в паре бродячих артистов, существующих как бы в скорлупе, в абсолютной отстраненности от окружающей действительности, а в результате оказывающихся в самом центре ада, втянутыми в чудовищную воронку и как соучастники и как жертвы, подразумевается именно творческая интеллигенция, ее вина и ее беда. Но это, так сказать, западная модель. Для нас, России, она подходит?
В последних номерах «Нового мира» начата публикация дневников К.Чуковского, периода 1918–1923 годов, поражающих не столько фактами, которых за последнее время на нас обрушилась лавина, сколько трезвостью, жесткостью оценок. Писалось это по неостывшему следу, без экивоков, опасливости, мудровствований, которые неизбежно возникли бы время спустя. И тут не только личное восприятие — воссоздана атмосфера, умонастроение культурной, образованной части страны. Диагноз беспощаден. Выходит, периода обольщения вовсе не существовало, и уже в самом начале наши «рассеянные», чудаковатые, погруженные в свою науку, в свое искусство интеллигенты поняли все?
Ну а как же тогда кипение творческой мысли, всевозможные театральные затеи, разнообразнейшие выставки, устраиваемые, изобретаемые в тяжелейшее время разрухи? Революционный энтузиазм, привыкли мы думать, настолько способствовал артистическому вдохновению, что и голод забывался, нищета…
Но стоит заглянуть за черту, с которой, как нам вдалбливалось, только и началось все хорошее, и убеждаешься: не началось, а продолжалось — несмотря ни на что. Интеллигенция наша проявила не слепоту, а мужество, в тяжелейших условиях, постоянном давлении, унизительных одергиваниях, явном неблаговолении к себе властей, не снимая с себя ответственность перед своей страной, своим народом, продолжая делать то, что считала своим долгом.
