Вячеслав Пьецух - Революционные этюды
– Кончено, – сказал доктор Пехотский и подавил нервную зевоту. – Впрочем, еще неизвестно, кому лучше, может быть, и не нам.
Аркаша Чистов вышел на чужих ногах из комнаты, где лежала покойница, попутно посмотрел на часы, висевшие на стене, которые показывали, видимо, четыре часа утра, сел за свой стол и пододвинул к себе большую бухгалтерскую тетрадь. Некоторое время он смотрел в нее глупо, непонимающе, думая о другом: «Вот умер единственный человек в мире, и, кажется, ничего особенного не случилось, по-прежнему ходят часы и за окном сыплет снег вперемежку с дождем, только такое чувство, словно из квартиры выкачали воздух и ты дышишь чем-то живительным, но другим…» Он потянулся за пером, поерзал в кресле, устраиваясь поудобней, и стал писать.
«Такая динамика наводит на размышления, выходящие далеко за рамки чисто статического исследования. Существующая пенитенциарная система, как известно, основывается на принципе возмездия за совершенное преступление и одновременно на принципе перевоспитания преступного элемента. Между тем данные статистики нам говорят о том, что на путь исправления становится не более 2 % уголовных преступников, главным образом, совершивших противоправное деяние в силу случайно сложившихся обстоятельств. С другой стороны, необходимо признать, что принцип возмездия недалеко ушел от обычая кровной мести первобытных народов, что он недопустим в обществе, которое считает себя культурным, что, наконец, эффективность его приближается к математическому нулю…»
Вошел доктор Пехотский, кашлянул и сказал:
– Черт знает что творится у нас в России!..
– Что именно? – спросил Аркаша Чистов, не отрывая глаз от полуисписанного листа.
– Да вот сейчас звонили из Обуховской больницы, сказали, чтобы я на дежурство сегодня не приезжал. Говорят, повсюду идет стрельба. Будто власть в столице захватили какие-то мастеровые, дворники и почтальоны, которые палят на улицах почем зря.
Аркаша протяжно вздохнул, потом под ним едва слышно пискнуло кресло, потом заскрипело его перо.
От любимой к любимой
Семен Бычков в первой молодости был забубенный коммунист. Видимо, это с ним случилось по той причине, что он был человеком сильных чувств, и уж если ненавидел, так ненавидел, а уж если любил, то любил до нервного истощения, не любил даже, а, что называется, обожал. Недаром принцип социального равенства и распределения по труду, хотя бы исполнимый вопреки закону всемирного тяготения, настолько въелся ему в мозги, что он питал неприязнь к владельцам автомобилей и не мог без горловых спазмов читать еженедельник «За рубежом». Его богом был Че Гевара, библией – «Государство и революция», он даже по некоторым пунктам пикировался с факультетской партийной организацией и чуть было не вылетел из своего станко-инструментального института за сектантство и левизну.
Как раз в ту пору, когда понемногу стал рассасываться конфликт с факультетской партийной организацией, он влюбился в свою сокурсницу Лену Кулебякину, и она скоро стала его женой. Жили они чудесно: небогато, но в достатке, не то чтобы весело, хотя оба были жизнерадостными людьми, но довольно разнообразно, не без мелких распрей, правда, но все же на тот манер, который у нас называется – душа в душу. За Кулебякину ничего определенного не сказать, поскольку вообще женщины народ хитрый, а Бычков до такой степени любил свою избранницу, что она ему постоянно снилась. Детей у них не было, почему – опять же ничего определенного не сказать.
По утрам они не виделись, так как поднимались в разное время, потому что у Бычкова рабочий день начинался в половине девятого, а у Кулебякиной равно в семь. Собственно семейная жизнь у них налаживалась что-то около шести часов вечера, когда Семен встречался с Еленой у главпочтамта и они тащили домой авоськи с провизией, или отправлялись в гости, а то на какое-нибудь зрелищное мероприятие, а то попросту погулять. В том случае, если супруги сразу ехали восвояси, дома Кулебякина принималась за мытье посуды, а Бычков со вкусом готовил ужин. Самое позднее около половины восьмого вечера они сидели на кухне за миниатюрным столом, уминали еду и говорили о том о сем.
– А вот интересно, – например, заводил Бычков, – как ты относишься к бойне в Индокитае?
Кулебякина в ответ:
– Я к ней, Сеня, отрицательно отношусь.
– Нет, я серьезно, Лен! Ты пойми, что каждый человек должен определиться в вопросе агрессии против свободолюбивых народов Индокитая. Какие тут могут быть шутки, когда империализм всеми средствами стремится распространить свою жлобскую философию среди народов, только-только сбросивших колониальное иго и еще не вставших на твердый путь?! Ладно бы эти хапуги, у которых душа находится в кармане, пропагандировали волчью идеологию при помощи жевательной резинки и журнала «Плейбой», а то ведь они просто-напросто с ножом к горлу лезут: живи по-нашему, не то мы тебя порежем! Это Молдаванка какая-то, а не курс!..
– Наши, положим, – говорила ему Елена, – тоже везде свой нос суют, где надо и где не надо.
– Это, конечно, есть! Разница только в том, что мы несем человечеству идею освобождения труда и отмены частной собственности на землю, реки, горы и облака! А они сеют законы джунглей, – скажешь, не так?
– Да так, так!..
– То-то и оно, Елена Владимировна, что так! А то ты рассуждаешь, как пережиточная старушка в очереди за яйцами, – стыд и срам!
– Я вот только не пойму, чего наши коммунисты не потому коммунисты, что у нас хорошо, а потому коммунисты, что у них плохо?
– Сейчас объясню… Видишь ли, дело в том, что мы – как первопроходцы путей в грядущее, – конечно же, испытываем многие тяготы и неудобства, неизбежные по дороге к новой, прекрасной жизни. Поэтому у нас и не может быть хорошо, но зато мы знаем цель, осознаем всю грандиозность нашей исторической миссии и оттого уверены и тверды. Западный же мир существует по инерции, которую сообщила ему Великая французская революция, точно какой-нибудь таракан, и существование его бессмысленно, по крайней мере, бесперспективно. Мы смело смотрим вперед, потому что работаем на великую идею, а буржуазный мир в тупике, и люди там могут быть счастливы только тем, что в состоянии купить на килограмм больше свиных сосисок. Ты согласна, что оснований для радости маловато?
Кулебякина равнодушно кивает ему в ответ.
– Стало быть, разница между ними и нами огромна, ну как, скажем, разница между стихотворением и объявлением о дровах. И мы горды этой разницей, мы в ней видим реальное превосходство социалистического образа жизни над идеологией обывателя и рвача. Поэтому нам хорошо, даже когда нам вовсе не хорошо…
Уже кончен ужин, уже за окном дотлели остатки дня, а Семен Бычков все говорит, говорит, и в глазах его светятся огоньки, веселые такие, как зеленые фонарики у такси.
Прошло много лет, бесцветных, удручающе некрасивых, словно череда сараев за станцией Москва-3, когда в России, разумеется, что-то происходило, но не случалось решительно ничего; где-то противоборствовали и страдали, воевали и замирялись, а у нас ничего, ни синь пороху, только что-то все время вводили в строй.
Но вот в конце восемьдесят шестого года, на конференции по электронному анализу в Костроме, Семен Бычков познакомился с москвичкой же Верой Замутенковой, и в его жизни случился переворот. Вера была женщина уже немолодая, полноватая и, что называется, сырая, но тем не менее она произвела на Бычкова такое сильное впечатление, что он почувствовал: даром эта симпатия не пройдет. И действительно – вспыхнул роман, который мало-помалу перетек в стойкую житейскую связь, и скоро стало ясно, что прежней семье – каюк. Решиться на развод с Кулебякиной ему было безмерно тяжело, во-первых, потому что это просто тяжело, а во-вторых, потому что он ее по-прежнему обожал. И Кулебякину он обожал, и Замутенкову обожал, – вот такой выдался дуализм, что, впрочем, у нас бывает, подобно тому, как русский человек может одновременно страдать стяжательством и возвышенным строем чувств. Трудно сказать, какие именно организационные формы приняло бы его бытование как мужчины и гражданина, кабы с ним не случился еще один переворот: он вдруг разочаровался в коммунистической вере и решительно отошел от платформы КПСС.
В ту пору, когда остаткам московской интеллигенции позволили высказаться напрямик, наши говоруны сначала захлебнулись от восторга, а потом понесли такое, что на новом Новодевичьем кладбище земля зашевелилась, по образному замечанию тамошних сторожей. И как-то вдруг стало яснее ясного, что так называемый социалистический путь развития неизбежно ведет общество к бледной немочи, поскольку, оказывается, в табеле о рангах он обеспечил нашей красной империи самые жалостные места. Вот как ананас, – рассуждал сам с собой Бычков, – в оранжерейных условиях растет, а морковка не растет, так и общество, организованное искусственно, без учета низменной природы человека, существует на самый монстрезный лад. И ананасом сыт не будешь, и благими намерениями сыт не будешь, а морковка, гадина, не растет. То есть современное человечество таково, что развиваться оно способно только в условиях простого и жестокого общественного устройства, а если наладить ему благотворительное питание и сориентировать на высшие идеалы, то почему-то резко падает отдача физического труда. Но главное, вот какое дело: уж если былая вера пошла прахом, то прежнему браку сам бог велел.
