Андрей Аствацатуров - И не только Сэлинджер. Десять опытов прочтения английской и американской литературы
Мы свято верим в силу человеческого знания. И наше знание всегда обращено к тому, что наличествует, присутствует, к какому-то объекту.
В своем тексте “Бессонница, или Дьявол на воле” Миллер радикально пересматривает эту модель. Справедливости ради заметим, что его вряд ли можно назвать таким уж радикальным новатором. Он идет по пути, проложенном западноевропейским авангардом, и, в частности, французским сюрреализмом.
Когда читаешь “Бессонницу”, поначалу создается впечатление, что речь идет о вещах более тривиальных. Миллер (он же герой и повествователь) рассказывает о своей любви к японке, при этом предмет своей страсти, равно как и саму страсть, он демонизирует. Однако высокий трагизм неразделенной (или разделенной? – из текста это не вполне ясно) любви постоянно снижается ироническим тоном и ироническими комментариями автора.
Внешний план текста скрывает весьма сложную комбинацию мотивов. Прежде всего обратим внимание на версию любви, которую Миллер несколько бессвязно излагает в “Бессоннице”. На первый взгляд мы здесь имеем дело с очередной, правда, упрощенной разновидностью романтической теории любви. Миллер, похоже, не скрывает, что оказался в ситуации романтического героя, и сам себя, хоть и с некоторой долей иронии, называет “романтичным стариком”. Тут было бы уместным в нескольких словах напомнить читателю основные принципы романтической концепции любви с тем, чтобы легче их соотнести с ситуацией, в которой оказался Миллер. Высокая романтическая любовь предполагает отречение того, кто любит, от своего обыденного “Я”, которое есть средоточие всякого рода банальных (эгоистических) интересов, желаний. Она исключает идею обладания. Выход за пределы “Я” означает соединение с идеальной сущностью мира, обнаружение в себе мировой души. Романтический влюбленный (это всегда художник) ощущает внутреннее единство с миром. Что касается самого предмета любви, то она (в романтической эстетике это, как правило, “она”, пусть простят меня за вынужденный сексизм) – всегда существо земное, но при этом открывающее путь к мировому духу. Иными словами, высокая любовь в романтическом мире сродни религии: она как бы стремится сквозь объект к бесконечному.
Однако романтики говорили не только о высокой отрекающейся любви, но и о любви темной, страшной, демонической. Такого рода страсть была свойственна байроническим героям. Она является оборотной стороной отрицания мира и несет смерть всем, включая того, к кому она непосредственно обращена. Демоническая любовь всегда предполагает обладание. Ей сопутствуют ревность, муки, убийства. Миллер как-то ухитряется совместить эти две формы любви. Он сначала говорит, цитируя Гессе, о необходимости отречения от сугубо человеческого, рационального “Я”, но затем начинает демонизировать как саму возлюбленную, так и свое чувство к ней.
И все же за этим внешним сходством миллеровского чувства и романтической любви открываются серьезные различия. Любовь героя к юной японке не ведет ни к познанию сущности мира, ни к самопознанию. Его возлюбленная поразительным образом не является видимым и осмысляемым объектом. Она, при внимательном чтении миллеровского текста, оказывается пустотой, ужасающим неприсутствием, чем-то совершенно не сродни знакомым нам предметам и вещам. Японка вызывает у Миллера какие-то ассоциации, но они выглядят неполными и мало что объясняющими. Любовь – всегда узнавание, обнаружение другого в себе или себя в другом, единство внутренних сущностей. Подобное узнавание человек переживает и в религиозном опыте. Но в “Бессоннице” никакого узнавания, обретения, единения возлюбленных нет. Миллер предпринимает титанические усилия объяснить, рационально понять свою возлюбленную. Она кажется ему чужой, иной в силу экзотичности культуры, к которой она принадлежит. Видимо, чтобы постичь эту странную японку, достаточно войти в мир культуры этой восточной страны. Так, по крайней мере, поначалу думает Миллер. Он начинает учить японский язык, размышляет об обычаях этой страны – и все впустую.
Язык и культура таковы, что они скрывают цель его поиска.
Что в ней, в этой японке? Она действительно его любит или же хочет вытянуть его деньги? Она спит со своими поклонниками, которые приходят слушать ее пение, или же просто кокетничает с ними? Читатель осознает, что эти вопросы – поверхностные отражения, производные других, более важных вопросов. В какой-то момент Миллер чувствует, что ответа он не получит. Более того, он даже не в состоянии сформулировать эти вопросы для самого себя. Казалось бы, чего проще спросить: “Кто ты? В чем смысл твоей жизни?” Но Миллер убеждается, что здесь неверно поставлена проблема. Эти “сущностные” вопросы бессмысленны. Японка – поразительное существо, ускользающее от познания. Разум перестает работать и, как всегда это случается у Миллера, обнаруживает свою беспомощность. “Мудрость бессильна”, – обреченно заявляет автор “Бессонницы”. Читатель, конечно же, понимает, что мудрость – не только рассудок, но и накопленный культурой опыт, наш неизменный спутник, который проявляется в нас всегда, в любой самой примитивной мыслительной или чувственной операции. Уклониться от разума – значит подойти к грани возможного. Итак, разум не объясняет возлюбленную. Вернее, объясняет, но не полностью. Всегда остается остаток, неделимое число.
То, что рассудочное знание временами бессильно и не в состоянии все объяснить, уже давно все понимают. Иногда, как советовал романтизм, есть смысл положиться на воображение, на интуицию. Они позволяют целостно познать мир, охватить в едином переживании его сущность. Но интуиция и воображение также подводят Миллера. Сущность японки никак не схватывается. Ее попросту нет. Мы знаем, что сущность всегда должна присутствовать, наличествовать, пусть даже и невидимо. Здесь же перед нами – внешняя оболочка, за которой стоит странный принцип неприсутствия.
Миллер в “Бессоннице” заводит речь о душе, сообщая даже, что он, как ему поначалу показалось, влюбился именно в “душу” японки. Вообще-то дико странная для Миллера фраза, учитывая, что он увлекался одно время Отто Вейнингером. А Вейнингер в своей книге “Пол и характер” посвятил почти сотню страниц “научному” доказательству того, что у женщины душа отсутствует.
Душа у японки вроде бы есть. Хотя на самом деле, строго по-вейнингеровски, – нет. Есть ее оболочка, видимость. Тут в первую очередь надо вспомнить о ее профессии. Она – певица, актриса, постоянно меняющая маски, проживающая в своих песнях чужие жизни и переживающая в них чужие эмоции. Она всегда другая, не равная самой себе. Она, как и мир, пребывает в постоянной изменчивости. Ее внутренний мир протеичен. Здесь отсутствует сущность, главное, на котором все должно держаться. Глаза, как известно, метафора души: “Когда она стирала краску, оставались два черных провала, заглянув в которые, можно было увидеть воды Стикса”. Душа японки несет в себе пустоту, небытие, смерть. Говоря о японке, Миллер вспоминает Джун, свою бывшую жену, фигурировавшую, как мы помним, в романах трилогий под именем Мара (Мона). В Джун Миллер находил то же, что и в японке, – нечто, не поддающееся объяснению и потому притягательное.
Любовь, вернее, влечение к пустоте, становится для Миллера новым опытом, не похожим ни на какие другие. Она характеризуется ощущением отсутствия сущности в мире, отсутствия в нем центра. Миллер напряженно вглядывается в пустоту, вслушивается в молчание. Он осваивает неприсутствие, о котором невозможно говорить и которое невозможно помыслить. Его опыт, как мы понимаем, обращен к японке, к миру вообще, но в первую очередь – к самому себе.
Опыт Миллера неразрывно связан с его любовным переживанием. Вернемся к нашим рассуждениям о романтической любви. Любовь романтическая, равно как и любовь, о которой говорит Миллер, требует отречения от сугубо человеческого, обыденного “Я”, от обладания, корысти, разума. Миллер тут же спешит нас уверить, что преодоление человеческого начала невозможно. Но эту попытку необходимо осуществить, чтобы действительно стать индивидуальностью и прийти к переживанию неприсутствия и пустоты: “Любовь не должна умолять или требовать”. Это все равно что заставлять человека лезть по стремянке со связанными руками и ногами. Нужно претерпеть адские муки, прежде чем сможешь принять столь великую истину. Циник скажет, что это относится к святым или ангелам, а не к простым смертным. Но ужасная правда состоит в том, что как раз невозможное мы, простые смертные, и должны совершить. Это нам искушение показывает путь к спасению. Это мы должны пройти сквозь адское пламя – не для того, чтобы стать святыми, но чтобы стать окончательно и навечно людьми”. Тяга к невозможному, приводящая нас к границе, предписанной человеку, по существу, демонична. Вот почему образ японки и сам мир оказываются демонизированными. Христианство осуждает это стремление, называя его гордыней, Миллер же понимает его как свободу. Человеческое сознание должно быть преодолено. Оно выстраивает иерархические схемы, отыскивая главное и признавая за ним безусловную власть. Отрицая самый принцип власти главного, мы встаем на путь свободы. Сознание (мудрость) способно предложить человеку лишь стереотипы и схемы постижения мира. Оно закрывает нам глаза на неожиданное и новое, заставляя вновь увиденное и пережитое воспринимать в контексте уже накопленных знаний. Опыт переживания неприсутствия (Миллер отождествляет его с любовью) всегда ориентирован на новое, неожиданное (на чудо), ни на что предшествующее не похожее и не имеющее с ним никакой связи: “Бога не интересуют чудеса. В конце концов, сама жизнь – одно длящееся чудо. Только когда безумно влюблен, ожидаешь чудес”.
