Эрих Ремарк - Эпизоды за письменным столом
На мгновение установилась гробовая тишина. Потом мы услышали страшный крик, и начался шквальный огонь.
— Огонь! Они наступают! — вопил майор. Тогда и мы открыли огонь. Мы заряжали и стреляли как сумасшедшие, заряжали и стреляли, только чтобы забыть про ту ужасную минуту. Весь фронт пришел в движение, вступила артиллерия, и это продолжалось всю ночь. К утру у нас было 12 убитых, среди них — майор и Бюлер.
После этого случая проявления враждебности сноба проходили по расписанию; сигаретами мы больше не обменивались, а потери возрастали. С тех пор со мной много чего случилось. Я видел, как гибли сотни людей; сам убил не одного; я очерствел и стал бесчувственным. Прошли годы. Но все это время я боялся вспоминать тот слабый крик под дождем.
(1930)
Тишина под Верденом
Никто не знает наверняка, когда это происходит, но вдруг спокойные, слегка округлые линии на горизонте меняются; пылающие красные и коричневые краски осенних листьев неожиданно приобретают странный оттенок; поля бледнеют и увядают, окрашиваясь в охру; что-то странное, тихое, бледное появляется в пейзаже, что именно — объяснить невозможно.
Это те же самые горы, те же самые леса, те же самые поля и луга, тот же самый пейзаж, что и час тому назад, — вот уходит вдаль дорога, белая и бесконечная, и золотой свет поздней осени все еще изливается на землю, словно сладкое вино, — и все-таки что-то невидимое и неслышное приблизилось издалека, огромное, торжественное и мощное, оно внезапно возникло где-то рядом и будто бы осматривается кругом.
Дело не в тех крестах на обочине дороги, тонких и темных, что появляются каждую минуту. Кривые и усталые, возвышаются они над травой, иссушенные многими ветрами, утомленные проплывающими облаками, кресты войны 1870 года. Тонкие молодые деревца, которые тогда посадили между ними, давно превратились в деревья с крепкими ветвями, в которых полно чирикающих птиц. Эти старые окопы больше не вызывают страха, они даже почти не напоминают о смерти — они уже словно парк, живописный и прелестный, хорошая земля и хорошая страна.
Дело не в характере этой красивой, но ужасной местности, которая всегда была полем боя, местности, где война веками складывала свои отходы, словно слои в скалах, отложение за отложением, слой за слоем, война за войной, их еще и сегодня можно различить — от боев французских королей до могил Марс-ла-Тур1[26] и братских могил Дуомона[27].
Дело и не в таинственном, противоречивом настроении этой земли, где мягкие голубые линии на горизонте не просто холмы и леса, а замаскированные форты; гладкие возвышенности перед ними не просто гряда холмов, а мощные, укрепленные высоты; где идиллические долины служат и окопами, и братскими могилами, и сборными пунктами, и стратегическими плацдармами; а маленькие холмы — бетонированными артиллерийскими позициями, пулеметными ячейками, вперемежку со складами боеприпасов и переходами; потому что все здесь превращено в стратегию. В стратегию и могилы.
Дело в тишине. Ужасной тишине под Верденом. Тишине после боя. Тишине, равной которой нет на белом свете; потому что до сих пор во всех сражениях побеждала природа; снова сквозь умирание прорастала жизнь, снова возводились города, снова росли леса, а через несколько месяцев на полях появлялись молодые всходы. Но в этой последней, самой страшной из всех войн впервые одержало победу уничтожение. Здесь стояли деревни, которые никогда не будут восстановлены; деревни, от которых теперь камня на камне не осталось. Земля под ними еще полна смертельной угрозы, готовности взорваться, она так переполнена снарядами, минами и отравляющими веществами, что любой удар мотыги или лопаты таит опасность. Здесь росли деревья, которые никогда больше не дадут побегов, потому что не только их кроны и стволы, но и самые глубокие корни раздроблены, разрушены и разорваны на куски. Здесь были поля, которые никогда больше не будут вспаханы, потому что на них посеяна только сталь, сталь и еще раз сталь.
Правда, в воронках от снарядов на этой изрешеченной взрывами земле и в самом деле растет растрепанная, вялая дикая трава. На краю бывшего поля боя растут и красные маки, и ромашки, а иногда из-под завалов тут и там робко пробиваются кустики; но эта скудная растительность только усиливает впечатление тишины и безнадежности. Кажется, словно это место — дыра в событийном конвейере, словно время здесь остановилось; словно время, несущее в себе не только прошедшее, но и будущее, из сострадания заглушило здесь мотор. Нигде в мире нет такой земли; даже пустыня живее, потому что ее тишина органична.
Нище в мире нет такой тишины, потому что эта тишина— мощный окаменевший вопль. В ней нет покоя кладбища, потому что там среди многих уставших, изможденных жизней похоронены лишь единицы молодых и восторженных. Здесь же сотни тысяч жизней, полных силы, горевшей в их глазах, мощи, заставлявшей их дышать и видеть, пригибаться и сражаться, вдруг разлетелись на атомы; здесь в судорожном усилии, в отчаянной попытке остаться в живых жаждали жить, обожали жизнь, верили в нее с большей страстностью, остервенением, жаром, чем когда-либо прежде; и в это отчаянное, напряженное желание, в этот бурлящий вихрь движения, муки, надежды, страха, жажды жизни ворвался град пуль и осколков. И тогда самая твердая и самая хрупкая вещь, катая только есть, — жизнь — пролилась кровью, и великая тьма опустилась на восемьсот тысяч мужчин.
Над этими полями, кажется, продолжают существовать непрожитые годы, годы, которых не было, которые не могут найти покоя: крик юности был задушен слишком рано, оборвался слишком внезапно.
С холмов веет серый, свинцовый ветер и сливается с пылающей осенью, с ее ярким пожаром и золотым светом. С холмов спускается тишина, которая делает солнечные дни вялыми и безжизненными, как в тот вечер на Голгофе, когда тьма опустилась на землю. С холмов веют названия и воспоминания. Во, Тиомон, Белльвилль, Могила, Смертельная Пропасть, высота 304, Мертвец — что за названия! Четыре долгих года жили они под невыносимым воем смерти — сегодня нас охватывает бесконечность этой тишины. Этого не могут изменить никакие пикники, никакие приятные экскурсии по низким ценам с осмотром глубоких блиндажей при романтическом свете карбидной лампы. Эта земля принадлежит мертвым.
Но на этой земле, много раз перерытой снарядами всех калибров, в этом месте застывшего ужаса, в этом полном кратеров ландшафте живут люди. Их почти не видно, так хорошо они научились приспосабливаться, так мало отличаются они от своего окружения. На них желтая и серая грязная одежда, снятая с погибших здесь солдат. Иногда их сотни, иногда даже, может быть, тысячи, но работают они поодиночке и так далеко друг от друга, что всегда кажется, будто их совсем немного; как маленькие прилежные муравьи, копаются они в своих воронках. Они живут своей жизнью, часто остаются целыми месяцами в бараках и редко заходят в деревни. Это — сборщики металлолома.
Поля сражений превратились в объекты спекуляции. Один предприниматель получил от правительства разрешение собрать весь ценный металл. Для этого он нанимает сборщиков. Они охотятся за всем, что сделано из металла: за старыми пулеметами, неразорвавшимися снарядами, бомбами, железнодорожными рельсами, катушками проволоки, лопатами; для них эти поля воспоминаний, тишины и печали — железные, стальные и медные копи. Больше всего они любят медь. За нее лучше всего платят.
Большинство сборщиков — русские. В этой тишине они сделались совсем молчаливыми. Большей частью они держатся своих. Никто не ищет их общества; хотя правительство выдало тысячу разрешений, все равно остается чувство, что то, чем они тут занимаются — нехорошо. Тут, в земле, металла на миллионы франков; но здесь же, в земле — слезы, кровь и страх миллионов.
Это прибыльное дело, и многие из сборщиков вскоре смогут купить себе автомобиль. Годами артиллерия заботилась о том, чтобы теперь у них был заработок. Время первого, торопливого, поверхностного поиска прошло, теперь им приходится копать глубже, до следующего слоя погребенных сокровищ. Земля твердая, и вот уже неделю они копают одну яму площадью в несколько квадратных метров. Очень важно найти подходящее место. Для этого нужен опыт.
Начинают с втыкания длинных металлических щупов — так выясняют, есть ли тут металл. Можно наткнуться на сапог, не пускающий щуп глубже, потому что сапоги мертвецов там, внизу, хорошо сохранились; но сборщик сразу понимает, что это, ведь у него есть навык. Как правило, он может сразу решить, имеет ли смысл тут копать. Если он наткнется на стальной шлем — замечательно; это ценно, потому что обещает возможную добычу. Есть несколько старых, опытных сборщиков, которые копают только там, где растет какой-нибудь куст. Они считают, что в таких местах находятся засыпанные блиндажи с трупами, иначе куст не рос бы так хорошо. А в блиндажах обычно находят металл всех видов.
