Александр Рекемчук - Мамонты
Я еще вернусь к моим новым северным знакомствам,
Покуда же объясню, как сам оказался вновь в этих благодатных местах.
В 1952 году я окончил Литературный институт, защитил диплом рассказами и очерками, опубликованными в «Огоньке», в «Смене».
Некоторое время вместе с Владимиром Тендряковым, Владимиром Солоухиным, недавними однокурсниками, работал внештатным корреспондентом журнала «Огонек». Поездки по стране обогащали впечатлениями, подбрасывали в запас сюжеты будущих книг.
Адреса моих огоньковских командировок — Кузбасс, Украина и, конечно же, «земля, с которою вместе мерз», республика Коми.
Но это породненная земля напоминала о себе не только темами очерков.
Кадровики всех редакций, куда я обращался в поисках штатной работы, едва не падали в обморок от моей анкеты: репрессированный отец, исключенная из партии мать, объявившиеся во Франции ее родные сестры Анна и Ольга, мой бывший отчим с подозрительной фамилией и, наконец, я сам со «строгачем» по партийной линии…
«Возвращайся туда, где тебе его дали, — советовали знающие люди. — Иначе он будет на тебе висеть по гроб жизни…»
Махнув рукой на столичную прописку, я опять уехал на Север.
С 1954 года вновь работал в редакции газеты «Красное знамя» (тот же переименованный «За новый Север»), корреспондентом в Ухте. Луиза здесь же была корреспондентом республиканского Радио.
Повторю: в городе, где я теперь жил, каждый второй его обитатель или сам хлебнул лагерной баланды, или не имел права покидать место ссылки, или не должен был появляться в Москве, Ленинграде и других приличных городах.
Позже большинство этих людей реабилитировали. Им выплатили компенсацию за причиненный материальный и моральный ущерб, хотя, конечно, никакими рублями невозможно было возместить покалеченные судьбы. Их восстановили во всех гражданских правах. Им предоставили квартиры в тех местах, где они прежде жили.
Но вот какая неожиданность: очень многие из них не захотели уезжать восвояси.
Они остались жить и работать на Севере, в тех краях, которым отдали годы, а подчас и многие годы жизни, отдали свой труд, свой талант. Где они зачастую находили любовь и семейное счастье, где родились их дети.
Добавлю: и очень многие из них нашли последнее пристанище в этой суровой земле.
В своих северных повестях и романах я несколько раз возвращался к образу человека, который существовал вполне реально: это был первооткрыватель Ярегского месторождения тяжелой нефти, доктор геолого-минералогических наук Андрей Яковлевич Кремс, Герой Социалистического Труда, лауреат Государственных премий…
Но до всего этого он был «простым советским заключенным».
В повести «Всё впереди» он у меня Храмцов, в романе «Скудный материк» — Платон Андреевич Хохлов.
В семидесятые годы журнал «Огонек» опубликовал сугубо научную статью о драматической (теперь скажу: трагической!) истории освоения северной нефти. Статья не имела никакого отношения к литературе, но в ней была ссылка на мой роман, помещена фотография Кремса — он, без околичностей, был назван прототипом Хохлова в «Скудном материке».
Главы из этого романа читали по зарубежным «голосам».
Лондонская «Морнинг Стар» напечатала статью Питера Темпеста, которая была озаглавлена «Удар для тех, кто оправдывает злодеяния Сталина».
На «Мосфильме» режиссер и оператор Владимир Монахов сделал попытку экранизировать «Скудный материк» с Сергеем Бондарчуком в главной роли — о, как бы он это сыграл! — но им обоим объяснили, что есть и другие темы…
Вообще, этот роман не облегчил мне жизни.
Но возвращусь в Ухту.
Центр города был застроен по проектам молодых архитекторов Николая Жижимонтова и Павла Мурзина (их называли Жижик и Мурзик). По их проекту было возведено здание Дворца культуры нефтяников, изображение которого есть в Большой Советской энциклопедии, а ныне в нем — церковь…
Но Жижик и Мурзик тоже приехали на Север не в поисках романтики.
В конструкторском бюро Ухтинского кирпичного завода работал инженер Георгий Демидов, солагерник Шаламова по Колыме. Впоследствии он стал известным писателем-диссидентом, но там же, в Ухте, и умер.
В лагере близ ухтинского Сангородка служил солдатом охраны питерский парень, которого звали Сергей Довлатов. Он написал об этом одну из самых известных своих повестей — «Зона»…
Из литературного объединения при городской газете, которое — на правах выпускника Литинститута, — сколотил я, вышли писатели Николай Володарский. Ирина Махонина, Борис Купчинкин, Василий Журавлев-Печорский, Марианна Вехова, Владислав Круковский, Анатолий Козулин, Виктор Кушманов… За плечами некоторых из них было всё то же — лагерь, ссылка.
Иногда на эти литературные сборища приезжал и мой знакомый с Вой-Вожа, тот, что на досуге сочинял романы.
Останавливался у меня — один, либо с женою, пышнотелой румяной клушей.
Да и я, выезжая по заданиям редакции на нефтяные промыслы, гостил в его домишке за жердевым забором, на краю поселка.
Там было светло и чисто, на стене горницы висел портрет Шолохова, который подсказывал несведущим людям, что хозяин дома тоже причастен к литературным занятиям и, сверх того, является земляком автора «Тихого Дона».
Тут-то, не за пустым, конечно, столом и разгорались снова наши словесные баталии.
Зачин у них всегда был один и тот же: что зря пожалели плентюгов в девятьсот пятом и девятьсот семнадцатом, и что всех коммуняк надо вешать на фонарях.
Это теперь, когда подобные мысли и речи обрели ранг национальной идеи, они сделались банальностью, общим местом, занудным газетным штампом.
Тогда же в них еще был соблазн новизны.
И я, со всею страстью молодых лет, спорил с хозяином.
— Пойми же ты, чудило, — наседал я, — что это вопрос не только политического свойства. Это, прежде всего, вопрос экономический, фундаментальный. Вот ты — нормировщик, вкалываешь на производстве, должен же ты учитывать такие краеугольные вещи! Что если Советская власть — или, как ты ее называешь, Софья Власьевна, — если она прикажет долго жить, то, прежде всего, встанет вопрос о собственности на средства производства! Кому будет принадлежать эта земля, этот лес, где мы с тобою сейчас водку пьем? Кому будет принадлежать вот это самое, на чем мы сидим, — я показал пальцем в пол, — войвожская нефть, вуктыльский газ? Кто купит Ухтинский нефтеперерабатывающий завод? Кто купит Ярегские нефтешахты?..
— Кто захочет, тот и купит, — досадливо отмахивался он.
— А деньги где возьмет? Ведь это же не три с полтиной?..
— Наворует. За три с полтиной и купит.
Поразительно не то, что мы в те далекие и дремучие времена охватывали мыслью весь масштаб созревших проблем, проникали в их сокровенную суть, в сердцевину, — нет-нет, поразительно вовсе не это.
Теперь, вспоминая наши войвожские дискуссии, я дивлюсь другому.
Что он уже тогда был несокрушимо прав: наворуют и купят, за три с полтиной.
Проигрывая спор, уже не надеясь на себя, я в отчаяньи простирал руки к висящему на стене портрету его земляка.
— Но ведь Шолохов совсем иначе понимает суть этой исторической трагедии! Вспомни, как метался Григорий Мелехов — то к белым, то к красным… И, в конце концов, выбор был сделан самим Шолоховым: за красных! Я уж не говорю о «Поднятой целине»…
На что он, даже не оборачиваясь к портрету, лишь усмехался:
— А он не казак, иногородний… И еще вопрос — кто что написал!
После этого довода я скисал окончательно: нечем крыть.
А тот человек, который впервые свел и познакомил нас, тот третий человек, горемычный красный командир, — он больше не участвовал в наших встречах и спорах. Он оказался лишним, третьим лишним.
Кстати, у меня нет причин скрывать его имя и фамилию. Его звали Борис Рымарев.
Это его фамилией, понравившейся мне, я наделил героя повести «Товарищ Ганс» и романа «Нежный возраст»: Санька Рымарев.
Так вот, однажды я встретился с Рымаревым на ухтинском железнодорожном вокзальчике.
Мы оба ехали в служебные командировки, но в разные стороны: я ждал поезда на север, до Печоры, а ему надо было на юг, в Княж-Погост.
Поездов пока не было, стояла тишина, и он отвел меня в сторонку, подальше от чужих ушей и глаз.
— У меня тяжесть на душе, — сказал он. — Ведь это я познакомил вас… но, понимаете, он очень просил об этом, а я не мог отказать — ведь мы с ним вместе сидели, на одних нарах спали… Так вот, тем более я должен вас предупредить: этот человек — стукач. Он стучал, еще сидя в лагере, и за то ему были там всякие поблажки. Он многих посадил, то есть с его стука многим дали повторные сроки… Будьте осторожны. Еще раз извините меня.
