Абдижамил Нурпеисов - Долг
— Брось! Уж мы-то знаем, как ты разворачиваешься… — старуха, махнув рукой, засмеялась.
Помнится, как перед войной Сары-Шая целых три месяца был продавцом в магазине. Семья его вечно нищенствовала. Весь в прорехах и заплатах, его дом чуть ли не на следующий день после назначения всем на удивление сразу засверкал, залоснился от богатства. Изменился и сам Сары-Шая. Разъезжая по аулам, он предпочитал останавливаться на ночлег только в тех домах, где постель была чиста, пища вкусна, а хозяйка смазлива. Люди приходили в замешательство: «Ойбай, жена, стели перину, взбивай подушки. А то этот шельма нынче, говорят, на простую подстилку и не сядет, стал разборчив». Днем аульные бабы шушукались и завистливо пялились на разнаряженную, павой прохаживающуюся по улицам жену продавца, а по ночам снились им ворсистые ковры на стенах, широкая никелированная кровать с пышными перинами. И вот вдруг весь рыбачий аул всполошился от недоброй вести: у продавца обнаружилась недостача. Мигом опустели дом и двор, словно после грабежа. По чужим рукам пошло богатство, по соседям да перекупщикам порасплылось добро, и если бы не помощь добрых аульчан — не выкрутиться бы самому Сары-Шае. Но вскоре он неведомо каким образом очухался, почистил перышки и опять вошел в тело. И снова в ауле на каждом углу шу-шу-шу да гу-гу; люди с завистью поговаривали о несметном богатстве продавца, о его разнаряженной супружнице, о еде-питье да житье-бытье и снова откуда ни возьмись ревизия. Растрата на этот раз оказалась и вовсе непостижимой... И опять уплыло добро по соседям, быстро по рукам пошло все его богатство. После всего этого стоило, бывало, Сары-Шае хоть малость обарахлиться, как рыбачий аул посещало опасение: «О, аллах, храни беднягу от напастей, как бы не загремел в каталажку...»
Старуху разбирал смех, никак она не могла его унять:
— Продавец нашелся!.. Так наторгуешь, что зад прикрыть будет нечем.
— Ну, тогда... пусть твой сын меня на первых порах рабочкомом поставит.
— Это еще что такое? Разве и там есть что хапнуть?
Сары-Шая, щелкнув, выключил аппарат и с отсутствующим видом воззрился на потолок.
— Ишь ты, захотел над народом покуражиться?!
— Ну и что, если покуражусь? Чем я хуже остальных? Разве только тем, что они везучие, а я нет? Или тем, что руку крепкую наверху имеют, а я нет? Или тем, что взятками подкупают, а я нет? Попомни, женеше, умишком-то своим я не скуднее их.
— О, бедный! Выходит, и у тебя горестей и печали хватает.
— Не говори, женеше. Как ни толкуй, а наверх нынче лезут не умом, а поддержкой, связями! Даже вон твой сын, скажи, чем он лучше меня. Растяпа, мямля, тюфяк, можно сказать, а смотри, — и тот благодаря связям сватов вылез, и теперь козлом бодливым по нашим головам ходит... — мстительным сухим смешком рассыпался Сары-Шая. Видно, нелицеприятные слова старухи больно задели его. Он поднялся с трудом, держась за поясницу. Шаркая ногами, весь сгорбленный, помятый какой-то, доплелся до следующей комнаты, где его нетерпеливо поджидал ты. Вздыхая, кряхтя, опустился на вдвое сложенное одеяло. Пришибленный, недовольный, он долго молчал, смежив равнодушно веки. Ты поглядывал на него, выжидая: может, сам скажет о припожаловавшем из столицы госте. Сары-Шая, однако, медлил, щупал редкие волосенки на подбородке, словно хотел удостовериться, на месте ли они. Ты стал выходить из себя и в нетерпении начал пальцами пощелкивать. Кажется, только тут он вспомнил о тебе и приоткрыл сперва один, потом другой глаз:
— Слышишь, у тебя суставы стреляют? Плохо... Ой, как плохо. От простуды это. Шутка ли, всю жизнь на воде!.. Летом непременно съезди на грязи.
Ты вскочил точно ужаленный. Но Сары-Шая тотчас поймал, дернул тебя за штанину — не ерепенься, мол, садись... И все же, как ни сдерживал ты себя, но гнев и досаду, объявшие тебя, скрыть не мог и проронил, скрипя зубами:
— Знаю и чую, не зря сюда притащился. Ну, давай, выкладывай...
Сары-Шая, не расставаясь с подушкой под мышкой, повернулся было на левый бок, но дернулся, будто в локоть вонзилась заноза, и снова растянулся на правом боку.
— Откуда мне знать, что тебя интересует?
— Не знаешь, значит? А приходишь в баню, будоражишь людей...
— Вот о чем ты?! — И понимающе захихикал. — В бане не хотел слушать меня. Но теперь убедился, какой он жук? Видишь, без свиты примчался, еще и под покровом ночи, как нечистая сила... — он все с той же подушкой под мышкой подъелозил ближе к тебе, потянулся к уху.
Ты поморщился, понимал, теперь он будет придвигаться все ближе, теснее, шептать все таинственнее и жарче, оглядываясь и приникая к самому твоему уху.
— Все это потому, что их здесь много, а нас мало. Смекнул теперь? Завтра на общем собрании колхоза прокатят тебя и поставят баскармой Заику-Бадыка. И, как говорится, тихо и мирно обтяпав со своими это дельце, он тотчас без шума уедет к себе. Ну скажи, сам-то что против них предпринимаешь?
— Против кого?
— Не хитри. Знаю: и ты не сидишь сложа руки. Заслал своего лазутчика к ним и выжидаешь теперь у них под боком. Нет разве? — Сары-Шая, заговорщицки подмигнув, мелко захихикал.
В горле у тебя вдруг пересохло:
— Что ты мелешь? А ну, говори... какого там я лазутчика к ним заслал?
— Будто не понимаешь? Конечно, ты прав, благоразумнее держать язык за зубами. Лучше, ты тогда скажи...
— Нет, ты погоди... ты скажи мне...
— Нет, ждать не буду, — вдруг взбунтовался Сары-Шая. — Оу, зачем я должен ждать? Не желаю! Нас, ойбай-ай, этот столичный хлыщ хочет среди бела дня лишить счастья-удачи, и я еще должен ждать чего-то?! Не сам ли господь бог говорил людям: «Эй, вы, рабы мои, хоть я и всемогущий, но и у меня этих благ не бездонный мешок. Я не столько даю, сколько перераспределяю между вами то, что имеете...» — когда он видел, что ему не внемлют и нечем пронять бестолкового слушателя, обращался либо к Корану, либо к кодексу. — Подожди, говорить. Оу, с какой такой стати я должен ждать?! Ты оглянись-ка вокруг. Кто не мечтает о власти?
— Так ведь на всех и власти не напасешься...
— То-то и оно! Потому-то и сыр-бор.
— А сыр-бор всегда кончается драчкой — это не знаешь?
— Ну и что? За власть и подеремся! Схлестнемся! Надо будет, в кровь измордуем друг друга. Почему я, живой человек, должен без драки уступить долю? Ты, дружок, не думай, что сидишь невысоко. Жителям этого захолустья, знаешь, кресло баскармы ничуть не хуже царского трона. Да-да! И нечего рожу кривить. И не мотай головой. Хочешь знать, для нас ты — царь. За кресло баскармы мы должны как за трон держаться. Держись руками и ногами... да и зубами тоже!
Ты уже злился на себя. Зачем искал встречи с ним?! Какого дьявола тянул на откровенность? Разве в доброе время в ауле кто-нибудь замечал его, а теперь, словно шишка на ровном месте, на каждом шагу мозолит глаза. Идешь в контору — он уже у двери, в щель нос сует. Приходишь домой — и он приплетается следом, рассядется, назойливой мухой в ухо жужжит. На собраниях опять-таки наперед всех руку тянет, на трибуну лезет. Должно быть, неспроста в народе поговаривают, будто Сары-Шая — отросток от корня, жившего некогда в этом краю баламута Судр-Ахмета. Может, и вправду приходится каким-нибудь внучатым племянником. Ты ничуть не удивишься, если даже скажут, что Сары-Шая не то что с Судр-Ахметом — с самой лисой состоит в родстве.
...Всевышний милостью своей тебя не обошел. Посуди сам, в нашем роду и стар и млад не смеют перечить тебе. Прикажешь: «Встань!» — любой встанет, скажешь: «Ложись!» — ляжет... Да чего там! Скажи: «Умри!» — и любой... из нас...
Тут Сары-Шая спохватился, подумав должно быть: «А не слишком ли я загнул?» — и озадаченно почесал редкую щетину на виске.
— Ну-ну... договаривай, братец! Выходит, если я скажу: «Умри», и что...
— Астафыралла!.. Помилуй аллах! — прошептал Сары-Шая, суеверно хватаясь за грудь, будто кто силком толкал его на смертный грех.
— Чего испугался? Сам ведь только что сказал...
— Да, сказал!.. И от слов своих не откажусь. Ради своего повелителя какой смертный не жертвовал головой?! И мы ради тебя готовы в огонь и в воду. Перед тем, как прийти сюда, я обошел всех наших людей. И всем сказал, всех наших братьев, сватов, близких и дальних родичей предупредил: «Пришла пора действовать. Будьте начеку. Без драки не обойтись!..» Вот так, дружок!..
Ты, багровея, медленно вставал. Торопливо поднялся и Сары-Шая:
— Только возглавь нас. Веди нас! Мы этих сукиных детей в порошок сотрем.
— Сотрем, значит!
— Да, сотрем. Еще как...
— Да ты... ты против кого задумал идти?!
— Как «против кого»? Разумеется, против них... Они, понимаешь, до того обнаглели... бога забыли, хозяевами тут себя считают. С-суки!..
Тебя трясло. «О, безумец! О, ничтожество! Ну, скажи... скажи, паскуда, посеяв раздор между рыбаками, чего... какого ты своего высшего идеала достигнешь? Мало было разве и до тебя разных там безумцев и глупцов, которые не жалели сил, чтобы расчленить, как баранью тушку, и без того малочисленный народ, искони обитавший на этом суровом клочке земли? Неизвестно разве тебе, паскуда, что самые недальновидные наши предки из-за вечной вражды, бесчисленных междоусобиц, драк и дрязг поделили, казалось бы, неделимую казахскую степь на три жуза? А кое-кто из их процветающих ныне шустрых потомков — дай только им волю и власть в руки — не моргнув глазом отторгнули бы и теперь три жуза друг от друга. Не задумываясь, разместили бы их на трех разных континентах, чтобы потом сподручнее им было посылать оттуда друг другу отравленные стрелы».
