Виктор Ардов - Этюды к портретам
Надо еще сказать: смех Александра Федоровича был столь добродушным, что обижаться на него было решительно невозможно.
Вообще же Луговской-старший был известен своим пренебрежением к пустякам и формальностям. Например, если кто-нибудь из учеников пропускал занятия, Александр Федорович вызывал его на перемене к себе в коридор, где стоял маленький столик и стул (учительская была этажом ниже), и спрашивал о причине отсутствия. Что бы ученик ни отвечал, Луговской говорил ему: «Ну, ступайте». Лодыри и хитрецы натурально широко пользовались тем обстоятельством, что инспектор не требует ни врачебных справок, ни писем от родителей. Мне рассказывал один юноша, который в гимназию ходил только в крайних случаях, часто пропускал занятия и всякий раз придумывал новую болезнь и оправдание, что Луговской будто бы ни разу не усомнился в его объяснениях. Тогда обнаглевший гимназист объяснил свое очередное отсутствие тем, что у него «вчера был менингит». Услышав это, Александр Федорович рассмеялся и заметил:
— Вот я слушаю вас, Юдин, и удивляюсь: какие вы всегда глупости придумываете… Ступайте в класс!..
Не надо, однако, думать, что Александр Федорович лишен был характера. Его доброта вовсе не была похожа на то, что можно назвать слюнтяйством. И наш учитель решительно не терпел ничего дурного, низменного, порочного, грубого. При нем просто нельзя было сделать или сказать что-нибудь подобное…
Я утверждаю, что в миропонимании Владимира Лугов- ского всегда присутствовали эта отцовская доброта и широта, умение находить во всем и хорошее и смешное, нелюбовь к пустякам и ненужным формальностям, к низменному и злому.
Я так пространно говорю об отце Владимира Александровича, ибо влияние родителей явственно ощущал в своем Друге всегда. Семья Луговских была дружная. С матушкой
Володи я был знаком шапочно, но и она производила впечатление удивительно доброй женщины. А младшие сестры поэта — в те гимназические годы совсем еще юные — Нина Александровна и Татьяна Александровна, на мой взгляд, до наших дней донесли чудесную атмосферу того маленького флигеля во втором дворе, где помещалась казенная квартира инспектора гимназии.
Весною 18-го года мы перешли в восьмой класс. Ходили слухи о том, что с осени будет резко изменена программа средней школы. Но нам, почти уже закончившим образование по старой программе, нерационально было бы оказаться без естественного завершения гимназического курса. И вот по предложению группы педагогов составлен был смешанный класс из учеников и основного и параллельного отделений для добровольного обучения летом всему тому, что положено проходить в завершающем восьмом классе. А надо сказать, что в царских гимназиях в восьмом классе много было повторений прежних курсов.
В этот летний класс вошел и Володя Луговской, и я. Русский язык взялся преподавать Александр Федорович.
Вообще-то после февральской революции в гимназии стало все гораздо менее официальным. И мое общение с семьей Луговских сделалось более близким. А уж тут, когда Володя учился со мною вместе, когда Александр Федорович вел свой «неофициальный» курс, мы совсем сдружились и с отцом, и с сыном. Мне теперь доводилось навещать квартиру Луговских. Володя заходил иной раз ко мне (жил я тогда близко — на Гоголевском, в то время Пречистенском, бульваре).
Уже в ранней юностивидно было, что Владимир живет и мыслит по какому-то другому, более глубокому и серьезному счету, нежели большинство его сверстников. По неопытности мы не могли в те дни предположить, что среди нас живет поэт, — у которого и впечатления действительности, и собственные его мысли и чувства носят более глубокий, более яркий и в то же время более сокровенный характер, чем нехитрые наши помыслы и переживания. А дело-то именно в этом! Луговской часто находился в нашей компании, ничуть не «задавался» — боже упаси! — он был добрее и внимательнее всех нас. И все-таки что-то неопределимое отделяло его от тех пустяков, какими обычно полны люди, еще далекие от собственного двадцатилетия… Будущее и показало, в чем тут было дело.
До сих пор я жалею, что по суетности своей мало общался с Александром Федоровичем, Я все думал, что успею еще встретиться с ним. К тому же, как я говорил выше, мой учитель так веселился, глядя на меня и слушая меня, что при наших встречах выходило всегда как-то, что я больше занимал внимание Луговского, нежели слушал его. Да и Владимир Александрович отличался этою же отцовской чертою: ие выдвигать себя па первое место в беседе, а быть приятным и доброжелательным слушателем.
Как только у советской власти «дошли руки» до школы— то есть с начала учебного 1918/19 года, — должность директора стала выборной. Старик Грунау ушел в отставку (его здоровье сильно было расшатано и возрастом и трудностями того времени), и первым директором, естественно, был избран Александр Федорович. Увы, недолго наш учитель оставался в реформированной гимназии. У Александра Федоровича рано началась стенокардия, он чуть ли не смолоду подвержен был серьезным припадкам. И к 1919 году ему пришлось перевестись в «лесную школу», организованную уже советской властью для больных детей; там, вне города, он чувствовал себя лучше.
Помню, один только раз после этого увидел я Александра Федоровича на улице Кирова (тогда Мясницкая). Пошел дождь, и я спрятался в подъезд Почтамта. Глядел я, естественно, на улицу, нетерпеливо ожидая, когда же дождь кончится… Убедившись, что это произойдет не скоро, я повернулся к улице боком и увидел в глубине подъезда Александра Федоровича, постаревшего, одетого в «партикулярное» платье (а не форменный сюртук с петлицами статского советника). Мой учитель, как всегда, при виде меня радостно и добродушно смеялся: он-то приметил своего бывшего ученика гораздо раньше… Помню отчетливо и свою радость от нечаянной этой встречи. Мысленно я пожалел, что так давно не общался с Александром Федоровичем и милой его семьею. Дал себе слово непременно побывать у Луговских!
Мы обменялись с Александром Федоровичем сведениями о том, как живется и что делается в наших семействах. Дождь прошел, и мы распрощались. Увы, больше никогда я не видел дорогого мне человека…
А Володя уже ступил на свою военную стезю, о чем так ярко и талантливо рассказал в стихах. Его «Курсантская венгерка» относится именно к 1919 году. Стихотворение «Лозовая» описывает первые впечатления молодого поэта и командира от гражданской войны… Он в высокой степени обладал способностью творить поэзию из прозаических впечатлений своих, а ведь это, в сущности, единственный путь для подлинного поэта.
В конце двадцатых годов Володины стихи стали попадаться мне в журналах и газетах. Стихи хорошие, что не так уж часто бывает, и это я отметил сразу. А потом мы встретились… Не помню уже, где именно… Но помню, что встреча была радостная. По-прежнему Володя был добрым и деликатным товарищем. Знал кое-что и о моих сочинениях. Смеялся он, как в юности, много и охотно. Много рассказывал, и всегда интересно и умно.
Думаю, что о военной молодости и зрелых годах Владимира Александровича лучше напишут другие — те, кто чаще его видел тогда, был к нему ближе по литературной работе… Но мне хочется вспомнить еще одну встречу ранней весною 1939 года в Ялте. Я жил тогда в литфондовском Доме творчества. А Владимир приехал в Крым «самостоятельно» (он часто появлялся в Крыму, ибо очень любил этот уголок нашей страны). И вот как-то мы с Луговским почти всю ночь ходили по парку при Доме, разговаривая и об искусстве, и о жизни, и о личных делах… И снова меня поразила удивительная чуткость моего старого друга. Он схватывал все с первых слов, умел как-то удивительно тактично дать почувствовать, что он понял тебя, и понял именно так, как тебе хочется, «как нужно»…И добр был все той же семейной добротою Луговских…
Так уж устроена наша жизнь, что, и рядом живя, не часто видишь людей, которые тебе симпатичны и дороги. Вот и у нас с Владимиром Александровичем. Словно и связывало нас многое, и жили мы двадцать лет в одном квартале Москвы…
А потом оказывается, что человек, с которым тебе очень надо было бы поговорить еще хоть разок, уже от нас ушел… Не один раз это случалось со мною. В 60 лет естественно терять многих друзей. Но к числу самых обидных для меня потерь я причисляю моего товарища по школе, сына моего учителя, талантливого поэта и человека — Владимира Луговского. Утешает только то, что перед уходом он так расцвел в поэтическом смысле. «Вторая молодость» этого писателя, безусловно, не часто встречающееся в литературе явление. Нам известны угасания дарований от старости. И тем удивительнее книга «Середина века» (какое простое и вместе с тем неожиданное, талантливое и мудрое даже название!). И все стихи последних лет Луговского поражает своей силой, темпераментом воистину юношеским, умением видеть и облекать в драгоценные слова многое Какое, мимо чего проходят суетные искатели обыденной славы.
