Диана Виньковецкая - Об одной беспредметной выставке
Яшу куда‑то увели первого, как выступавшего, а вся толпа ещё некоторое время вертелась около железных ворот, дожидаясь впускного времени. В период нашего стояния отдельные прохожие интересовались: «За чем очередь?» и «Что будут давать?» Услышав невнятные ответы, проходили мимо. Мне запомнилось, как одна бабка обратилась к моему приятелю Лёше Орлову: «Голубчик, скажи, за чем стоят?» — «Да, не за чем, бабуля.» «Низачем — не стоят. Взаправду скажи. Не обманывай». «На выставку художника» — ответила какая— то девушка из ожидавших. «Ноне художества тоже смотрят по очереди?!» — сказала бабуля–философ и пошла, покачивая головой.
Открылась первая железная дверь и впустила часть ожидавших, стоявших в первых рядах. Пройдя через зигзаг всех дверей, ты оказывался в помещении, где два охранника внимательно проверяли пригласительные билеты и паспорта. После этой «человеческой» проверки все по одному должны были пройти ещё и через «механическую» — крутящуюся вертушку, а потом спуститься в подвал–раздевалку и подвергнуться пристальному осмотру гардеробщиков, — раздеться, сдать все пакеты и сумки и уже только после этих тщательных проверок подниматься наверх.
Наверху, в холодном и длинном зале, резной потолок подпирался толстыми колонами из красной яшмы, стоящими в два ряда, пустая середина зала была уставлена рядами стульев (видимо, давно–давно это было пространство для танцев), над ними висела хрустальная люстра. Впереди зал заканчивался деревянным постаментом, на котором стоял стол–президиум, покрытый зелёной материей.
В зале уже были люди — когда они успели пробраться? Мы вошли первыми с общего хода; конечно, всегда есть задние проходы и лабиринты для «своих», тут, видимо, через крышу, потому как входных дверей вдоль всего квартала никуда не было видно. Некоторые из пробравшихся сидели на стульях, некоторые бродили вдоль стен. Нормальные на вид люди, не такие, как в Союзе писателей, но и не такие, как с буровой, — «итээры», как назвал их Кузьминский. По стенам за колонами были развешаны Яшины картины, и хотя колоны им закрывали свет, падающий от люстры, и картины были совсем неярко освещены, но они будто разговаривали с оставшимся от прежних времён величием этого парадного зала, захваченного матросами с каравеллы.
В одном из углов, слева от входной двери, стоял стол с книгой отзывов, в которую мне очень хотелось заглянуть, и я подошла посмотреть. Первая надпись, которой открывалась книга, гласила: «Лучше грабить и убивать, чем рисовать подобные картины!» Вдохновляющий отзыв для начала погрома. Сбоку была приписка: «Не обращайте внимания на выкрики местных хуй–вей— бинов!» Дальше: «Неужели не будет больше листьев, цветов, пейзажей? Вместо натюрмортов с овощами будет этот кошмар?» Сбоку опять приписка: «Ходи на базар, а не на выставки !».
От книги нельзя было оторваться, и я углубилась в чтение, мы с приятелем листали её, как откровение, и… я старалась запомнить, но это было почти невозможно. Я попросила Лёву Левина, который пронёс каким‑то образом фотоаппарат (он работал врачём на мясокомбинате и имел навыки выноса и вноса, а в свободное время делал прекрасные фотографии), сфотографировать книгу, но Яша, оказывается, был уверен, что книгу ему обязательно отдадут после выставки, и не хотел Лёву беспокоить.
«Пробовал ли автор писать в реалистической манере? И если пробовал, то что из этого вышло?»: «Лицо коммунизма», было приписано между отзывами.
По–видимому, выставка висела сама по себе и висела, кто‑то приходил, уходил, проходил мимо. В этом холодном актовом зале днями никого не было, и в тишине за толстыми закрытыми стенами каждый мог оставить своё мнение на бумаге, не боясь быть пойманным и узнанным. Люди писали, что сами хотели, и можно было видеть, как противоречивы впечатления и оценки. И хоть чувства противятся новому (я хочу посмотреть — у кого нет) но как изысканно иногда передаётся эта враждебность!
«Художник должен быть ближе к тому, что волнует нас сегодня». Приписанная надпись была жирно зачирикана, и можно было только разобрать, что, мол, «рисуй, чем прикрылась квартальная премия… и всё остальное.»
Были отзывы с просьбами нарисовать мысль, страх: «Мысль, неизречённая, как она выглядит?»
«Какой‑то разрыв между жизнью и мечтою, между возможностью духовного начала и подавляющей его материальной оболочкой!» Так было написано: «материальная оболочка».
«Поражает молодое восприятие мира — это краски как бы в первый день его творения…», и рядом — «…мазня доисторического человека…»
Две первые книги отзывов — из кафе «Молекула» и из Союза писателей — были исписаны отзывами и поздравлениями близких друзей и интеллектуалов себе подобных. Может, кто и хотел написать какую‑нибудь гадость или высказать сомнения, но стеснялся перед «своими» показать свою отсталость, и потому все выражались однообразно–восторженно, приятно, но без проникновенных всплесков — как это часто происходит с профессиональными критиками и образованными зрителями.
В книгу с выставки из Дома союза писателей затесалась, правда, одна инородная запись зелёным фломастером, — о том, что «жидам запрещается писать русские иконы», почему‑то «русские» было написано с одним «с», видно, от простоты и… человек не знал, что «жидам» запрещено писать любые изображения людей… Как потом стало известно, это был один из тех ребят, которые развлекались доносами по разным инстанциям. Кажется, на него собственная жена потом донесла и опозорила его при разводе. А вы говорите: «Вставьте карандаш!» Куда? И как часто «карандаш» совсем не помогает.
Книга с секретного предприятия клуба «Каравеллы» наполнена была отзывами с различными уровнями речи, с неожиданными применениями слов и выразительностью их — от «бездарной мазни и шарлатанства» до несусветных похвал. Откуда люди брали слова, может, приходили с готовыми текстами?
«… ни деликатность нравственного склада характера, ни правдивость и острота чувства, ни ширина и глубина интеллектуальной проницательности не могут Вас спасти в час испытания… "
К сожалению, нам эту книгу не отдали — её засекретили, наш друг— фотограф её не сфотографировал, а мне удалось запомнить и списать только отдельные отзывы и высказывания, и потому я не могу порадовать публику и себя воспроизведением всех слов и сочетаний слов, всей непридуманности. Где‑то она хранится в тайниках, скрывающих народные тайны. И если эта книга когда‑нибудь появится из секретных запасников, то ещё раз нам придётся удивиться и невозможности, и возможности языка. Какой язык может родиться за закрытыми дверьми? И какой диссонанс в нашем человеческом образе! И как жаль, когда мудрость теряет свою ценность — будто падает в пустоту.
Тишина тревожного напряжения была всё время в воздухе, все разговаривали шёпотом, когда же Ведущая попросила всех занять места и все разместились, кто вдоль колонн, кто на стульях, то в зале стало совсем тихотихо. «Наши» силы, которые Яша подтянул для поддержки, растворились в громадной чуждой толпе и кое–где различались, как инородные вкрапленники в основной массе. Я присела где‑то сзади, впереди меня сидели представители «Главной оппозиции," они выделялись самоуверенным и независимым видом, на их лицах выражалась отчуждённость, — такая хозяйственная, комсомольская деловитость. Мне показали самого Главного, секретаря всего Ждановского округа, видимо, слава темнителя звёзд привлекала его — как желание остаться в названиях районов, университетов, парков, улиц.
Яша начал свое выступление так: «Истоки моего творчества выросли из русского авангарда, поразившего весь мир в начале века… Начиная с импрессионистов, живопись испытала множество бурных, сменявших друг друга преобразований… футуризм, экспрессионизм, абстракционизм… Сменяя кумиров, объекты изображения, живопись старалась осознать, в чём состоит её собственная сущность…»
Зазвучали имена русских художников — Малевич, Филонов, Попова, Крученых, Кандинский, Удальцова, Розанова… Не нравится моим соседям, «впередисидящим», такое начало, оно выпадает из их представлений о буржуазной природе всего нехорошего. Они переглядываются.
«… Абстрактный экспрессионизм Джексона Поллока появился как продолжение и развитие «Экспрессивного ритма» Александра Родченко и основан на спонтанных, непланируемых действиях художника… "
Зал несколько удивлён… Я вижу, как «впередисидящие» на корме каравеллы зашушукались, видно, не ожидали, что в России совершили не одну революцию. Яша перешёл к объяснению живописного процесса как взаимодействия между художником и картиной.
«Взаимодействие между художником и картиной может быть проанализировано как циклический процесс, состоящий из конечного числа элементарных циклов. Белая поверхность холста характеризуется идеальной уравновешенностью, но абсолютной пустотой… "
