Мариуш Вильк - Тропами северного оленя
Наконец они добрались до озера Имандра. Впереди сто верст открытой воды. Сизое пространство с чуть затуманенными берегами слегка колышется. Словно спит или притворяется спящим. Страшно подумать, что будет, когда оно проснется.
На берегу — станция Зашеечная. Покосившаяся лопарская тупа. В ожидании перевозчиков заглянули внутрь. Темно от копоти, тучи комаров, грязь. Но стоило хозяйке, молодой лопарке, растопить каменную печь, сделалось уютно. А тут еще уха из свежего, только что выловленного сига. И самовар гудит. Самовар, по распоряжению властей, должен иметься на каждой почтовой станции, хотя сами лопари чай не пьют.
На Кольском полуострове почтовых трактов не было — и почту, и людей перевозили на лодках. Станцию сдали в аренду лопарям, хорошенько их при этом надув. Вера Николаевна не скрывала своего возмущения, описывая действия российских чиновников, которые пользовались станцией бесплатно, а порой даже поколачивали несчастных лопарей, вступиться за которых было некому.
Лодка готова. На веслах две лопарки. Увидев, как одна из них перед дорогой дает грудь младенцу, Вера Николаевна записывает, что лопарки (крепкие и выносливые, как почтовые кони) живее своих мужей, и глаза у них выразительнее. Затем добавляет, что лопарские женщины вообще необыкновенно восприимчивы и нервны, порой на грани галлюцинаций.[92] До ближайшей станции на Экострове плыли тридцать верст. Начинались белые ночи. Имандру окутывал туман.
Проснулись от дождя и холода. Скоро Экостров. Бр-р, скорее бы в тепло. Полцарства за чашку горячего чая. Только тот, кто промерзал до самых костей за Полярным кругом, сумеет оценить лопарскую тупу, пускай даже самую бедную, а также роскошь, какой на Севере является огонь.
После короткой передышки двинулись дальше. Перевозчики твердят, что надо идти, пока Имандра позволяет. На сей раз на веслах мужчины. Дождь перестал. Из-за туч блеснуло желтым светом солнце. Справа появились из тумана Хибинские горы. Грандиозное зрелище! В первый момент Харузины думали, что на вершинах сверкает снег, но Афанасьев объяснил, что это кегоры, то есть огромные поляны ягеля, оленьи пастбища. Гребцы запели.
Песни у лопарей печальные, — пишет Вера Николаевна, — как и вся их жизнь. И столь же монотонны… В начале каждого куплета они повышают голос, заканчивают же почти шепотом. Ничто так не передает характер народа, как его песни, отражающие природу, их породившую. Достаточно вспомнить лопарскую мелодию, чтобы перед глазами возникли бесстрастные лица — покорные и истощенные, и сразу же фон — словно лапландские открытки — серо-зеленая тундра и скалы в зеркалах озер, под ярко-синим или мутно-белым, но всегда холодным небом. Солнце здесь только светит. Но не греет.
Чем дальше на север, тем более лаконичными становятся заметки Веры Николаевны. Она все более торопливо записывает названия очередных почтовых станций, рек и озер, через которые пролегает их путь (Харузину замучила тайбола!), все меньше ощущается в тексте радости, все больше хандры и раздражения. Видно, что тяготы пути, избыток солнечного света и бесчеловечность пейзажа дают о себе знать. Для человека, не привыкшего к суровым условиям Севера, даже короткое пребывание за Полярным кругом — огромное испытание.
И наконец (слава богу!) — последняя глава их странствия: Коля. На небольшом мысе, пологим склоном спускающемся к морскому заливу, примостились словно бы задремавшие деревянные домишки, белая церковь, на берегу — склады и лодки на траве. При виде этого островка цивилизации настроение у путешественников явно улучшается. Вот уже Вера Николаевна вновь восхищается северным светом (сожалея, что его не запечатлела кисть русского художника) и снова экзальтированно описывает дикую пустынную природу, кручи, бурные реки, легкие облака… Словно позабыв свои недавние слова.
Вскоре однако восторги утихают, и Вера Николаевна опять начинает хандрить. В Коле ей явно скучно. Она жалуется, что женщины целыми днями сидят дома, занятые шитьем и кухней, сетует на безлюдье — улицы оживают только в праздники, с появлением пьяных, — поносит норвежский ром (бич Севера!), которым российские купцы спаивают наивных лопарей, заключая с ними сделки, а затем за бесценок скупая рыбу и кожи. «Трудно описать, — заканчивает Вера Николаевна свою повесть, — нашу радость, когда мы услыхали гудок корабля, готового к отплытию». Измученные трехнедельным пребыванием в Коле, Харузины мечтали только об одном: поскорее оттуда вырваться.
После этого путешествия Николай Харузин выпустил книгу «Русские лопари», первый этнографический труд, посвященный русским саамам. Здесь ее найти нелегко, потому что издание 1890 года оказалось единственным. «Русские лопари» отсутствуют даже в петрозаводской Национальной библиотеке. После долгих и трудных поисков я наконец обнаружил ее в книгохранилище Этнографического музея. Разумеется, разрешение на ксерокопирование мне дали не сразу — не обошлось без долгих церемоний, потребовавших от меня большой настойчивости. Но дело того стоило: я получил в полное свое распоряжение экземпляр, по которому можно бродить сколько душе угодно, оставляя на полях следы: реплики, замечания, вопросительные знаки.
К «Русским лопарям» я обратился неспроста, это единственная дореволюционная книга о кольских саамах! Боле того — Харузин приехал на Кольский полуостров всего через несколько лет после прибытия туда коми-ижемцев, так что мог наблюдать лопарский быт еще не нарушенным влияниями этого предприимчивого племени с берегов Печоры.
Со временем коми вытеснили лопарей с лучших пастбищ, отобрали у них стада и навязали им свои методы выпаса оленей. В конце концов аборигены начали сами усваивать материальную культуру пришельцев — конструкции саней и чумов, крой одежды. Неудивительно, что советские этнографы (Чарнолуский, Волков, Черняков, Лукьянченко) при описании Кольских саамов или опирались на работу Харузина, или давали более позднюю, искаженную картину. Заставляет задуматься другое — почему вместо того, чтобы переиздать классическую монографию Николая Николаевича, публикуется масса книг, зачастую второстепенных или просто-таки лживых?
(Кстати, Юрий Симченко, современный исследователь малых народов Севера, делит этнографическую братию на практиков и теоретиков. Первые большую часть жизни проводят в полевых исследованиях, вторые — сидят в библиотеках; потом и те, и другие пишут книги: практики — о том, что видели сами, а теоретики — о том, что видели практики, но «не вполне поняли». Николай Харузин, ученый старой школы, сочетал огромную эрудицию — читал на нескольких языках — с опытом экспедиций. Словом, проверял прочитанное тем, что видел. И наоборот.)
Немаловажны также запечатленные в «Русских лопарях» ландшафты Лапландии. Ведь Николай Николаевич прошел по Кольскому полуострову до начала индустриализации! Еще не существовало ни железной дороги Петербург-Мурманск, кардинально изменившей облик Кольской земли, ни добывающих предприятий (никакого никеля, никаких апатитов), ни асфальтовых шоссе, ни противоракетных баз. Кольские пейзажи Харузина — почти девственные — не менее ценное свидетельство, чем портреты людей в бытовых зарисовках. Потому что и пейзажи, и человек Севера в их первозданном обличьи исчезли безвозвратно. Сегодня можно лишь читать да фантазировать. А затем поехать и убедиться, что все давно изменилось.
И еще одно. «Русские лопари» Харузина не только разрушили множество тогдашних стереотипов, касающихся Севера и кольских лопарей, но и сегодня помогают обнаружить ряд общих мест нашего сознания. Например — тундра. Большинство читателей, услышав это слово, воображают большое и плоское пространство, покрытое болотами и водой (а порой вечной мерзлотой), поросшее морошкой, клюквой и редкими купами карликовой ивы и березы. А Николай Николаевич утверждает, что тундрой здесь называют сухое (прежде всего!) место, где растет олений ягель, причем совершенно неважно, вершина ли это горы, равнина или лесная поляна. Более того, если местному жителю сказать, что тундра — это болота, он обидится. На вопрос, как дойти до озера Духов, отвечают, что сперва надо идти пару верст по болоту, потом через тайболу, а дальше будет тундра, там уже легко.
ОЗЕРО ДУХОВ
Меня спрашивают, что вы там живете — в голубых горах? Смеюсь и не отвечаю… Сердце мое спокойно. Цветок персика уносится струей и исчезает. Есть другой мир — не наш человеческий.
Ли Бо[93]Персики в Ловозерских тундрах не растут. Зато летом морошка рассыпана, словно цветы, осенью краснеет рябина, и белые лезут прямо на дорогу, а олений ягель по обочинам издалека напоминает зеленовато-серую пену. И мир там другой — как у Ли Бо! — не наш человеческий. Всякий раз, отправляясь на берег Сейдъявра (озера Духов), кроме спального мешка и еды, я кладу в рюкзак томик китайского поэта. С ним и странствовать веселее, и научиться можно многому.
