Леонид Гроссман - Цех пера: Эссеистика
Но они встречались в свете, и там Геккерн продолжал демонстративно восхищаться своей новой невесткой; он мало говорил с ней, но находился постоянно вблизи, почти не сводя с нее глаз. Это была настоящая бравада, и я лично думаю, что этим Геккерн намерен был засвидетельствовать, что он женился не потому, что боялся драться, и что если его поведение не нравилось Пушкину, он готов был принять все последствия этого.
Пушкин не принял этого положения вещей, ибо характер его не допускал этого, и он воспользовался представившимся случаем, чтоб вспыхнуть и написать старому Геккерну известное письмо, которое могло быть смыто только кровью.
В свое время мне рассказывали, что поводом послужило слово, которое Геккерн бросил на одном большом вечере, где все они присутствовали; там находился буфет, и Геккерн, взяв тарелку с угощением, будто бы сказал, напирая на последнее слово: это для моей законной. Слово это, переданное Пушкину с разъяснениями, и явилось той каплей, которая переполнила чашу[143].
Тетка ваша с уверенностью утверждает, что эта резкая развязка драмы была решена Пушкиным без какого-либо совещания с его близкими друзьями — Жуковским и другими; он был человеком, действующим самостоятельно и решительно.
После катастрофы ваша тетка (Александрина) видела Пушкина только раз, когда она привела ему детей, которых он хотел благословить перед смертью.
В продолжение этих жестоких дней ваша двоюродная бабка (Загряжская) в сущности не покидала квартиры (Пушкиных). Графиня Жюли Строганова и княгиня Вяземская также находились здесь почти безотлучно, стараясь успокоить и утешить, насколько допускали это обстоятельства.
Ваша тетка (Александрина) перед своим чрезвычайно быстрым отъездом на Завод[144] после катастрофы была у четы Геккерн и обедала с ними. Отмечаю это обстоятельство, ибо оно, как мне кажется, указывает, что в семье и среди старых дам, которые постоянно находились там и держали совет, осуждение за трагическую развязку падало не на одного только Геккерна, но, несомненно, также и на усопшего.
Мне рассказывали в свое время, что, когда Пушкина привезли домой смертельно раненым, первое, что он сказал своей жене, было заявление о его уверенности в ее невинности. Я спрашивал жену, помнит ли она это, но она отвечала, что не помнит. Ее не было дома, когда привезли раненого, и она сказала мне, что относительно последующих дней в памяти у нес — полный хаос. Но мне кажется, что сказанное мне может считаться истинным, ибо воспоминания в то время были свежи.
Я спрашивал у Александрины, какое впечатление сохранила она о душевном состоянии своей сестры в продолжение этого печального романа. Она ответила, что ваша мать, несомненно, была тронута этой великой страстью, зарожденной ею помимо ее воли, но она не думает, чтобы к этому примешивалось серьезное чувство.
Чтобы закончить, я прибавлю еще одно личное воспоминание. Я провел в 1869 году три недели в Париже, где познакомился с нашими племянницами[145], и я много виделся с семьей (Геккернов). Однажды, уже не знаю как, в беседе с Геккерном мы заговорили о вашей матери, и он затронул тему этой трагедии. Я сохранил воспоминание о впечатлении, которое я вынес от выражения правдивости и убежденности, с каким он возгласил и защищал — не чистоту вашей матери, она не была под вопросом. — но ее совершенную невинность во всех обстоятельствах этого печального события ее жизни.
Вот и все. Мне кажется, я понимаю, какого рода подробности вы особенно желали бы получить и боюсь, что их найдется немного в том, что я мог вам сообщить. Я вообще думаю, что если вы останетесь верны вашему намерению, вы столкнетесь с непреодолимыми трудностями. Ведь лица, которые по своим отношениям, положению в свете и возрасту были призваны участвовать в этой драме, имевшей место более полустолетия назад, и знавшие не только то, что было известно всем, но и то, что происходило за кулисами, — из них никого уже нет в живых. А если бы случайно вы и нашли кого-нибудь, остается узнать послужила ли этому лицу его память лучше, чем она служит Александрине: ведь она была тогда молода, а все знавшие сущность происшедшего были намного старше ее. Письма того времени могли, быть может, послужить вам, но их было бы трудно раздобыть.
Если вы возьметесь за вашу книгу и пожелаете иметь подробности по какому-нибудь особенному вопросу, не откажите написать нам. Я думаю, что немного колеблющаяся память лучше справится с отдельным вопросом, нежели с целым длительным воспоминанием.
Александрина перечла только что мое письмо, и не нашла в нем ничего для исправления, кроме двух незначительных поправок, которые вы заметили выше»[146].
Таковы воспоминания о дуэли Пушкина Александры Гончаровой, записанные ее престарелым мужем. Это добросовестное и бесхитростное изложение событий бросает ряд новых черт и подтверждает ряд фактов, из которых многие до сих пор могли считаться сомнительными. Письмо посланника Геккерна к Наталье Николаевне объясняет исключительную резкость письменного оскорбления, брошенного в ответ Пушкиным. Новое освещение январского поведения Дантеса проливает неожиданный свет на ход событий и во многом разъясняет неизбежность дуэли не для Геккернов только, но и для самого Пушкина. Свидание в кавалергардских казармах, провокационные остроты Дантеса, наконец, и некоторые характерные бытовые подробности — все это выступает из поздней мемуарной записи одной из ближайших свидетельниц и даже участницы предсмертной драмы Пушкина. Нельзя пройти и мимо невольного указания на глубокое личное потрясение Александры Николаевны агонией поэта — об этих днях в памяти у нее «полный хаос»: даже через полстолетия она не в силах говорить о них.
IIПисьмо Фризенгофа лишний раз подчеркивает, какую огромную важность имела женитьба Дантеса в семье, жизни и в истории смерти Пушкина.
Но, оказывается, это событие великосветской хроники приобретало в условиях тогдашней официальной действительности и заметное государственное значение.
Оказывается, вопрос о женитьбе Дантеса в течение шести недель усиленно трактовался главнейшими представителями верховной русской власти. Обер-прокурор синода, военный министр, вице-канцлер, министр внутренних дел, петербургский митрополит ведут об этом переписку, которая восходит, наконец, к самому императору Николаю, собственноручно постановляющему на ней свою резолюцию[147].
Первая трудность возникла из необходимости установить право Дантеса на брак, т. е. его холостое состояние. Личное заявление его было, конечно, недостаточно, выписка с родины соответственных свидетельств могла оттянуть бракосочетание на долгие недели. Со свадьбой же спешили. И вот на помощь Дантесу приходят его друзья из французского посольства. В присутствии нескольких официальных лиц, закрепляя свое заявление печатью королевской миссии секретарь французского посольства д’Андре и два атташе — д’Аршиак и де-Флагак — свидетельствуют 5/17 декабря 1836 г., что Жорж-Шарль Геккерн никогда не состоял в браке[148]. Но этим далеко не устранялись матримониальные затруднения.
Дантес и сам посланник Геккерн были католиками. Брак на русской и православной ставил жениха в необходимость принять русское подданство и воспитывать своих детей в православии, таков был принцип русского семейного права николаевской эпохи.
При бракосочетании с лицом русской национальности супруг-иностранец вступал в русское подданство, принимал православие и тем самым закреплял свое потомство за российским государством и православной верой. Согласно правительственной системе Николая I, отклонения от этого патриотического порядка законом не допускались и, стало быть, могли воспоследовать лишь по высочайшему благоусмотрению.
Геккерны не считали возможным для себя принять этот порядок. Голландский посланник в свое время переменил протестантское исповедание своей семьи на католичество и, видимо, не желал передавать свое имя православному потомству.
И вот друг и покровитель нидерландского представителя вице-канцлер Нессельроде обращается 1 декабря 1836 года к обер-прокурору синода со следующим заявлением:
Обер-прокурору Правительствующего синода
Графу Н. А. Протасову.
Милостивый государь
граф Николай Александрович.
Пребывающий здесь нидерландский посланник, барон Геккерн, просит исходатайствовать дозволенье усыновленному им барону Георгу-Карлу Геккерну, служащему поручиком в кавалергардском ее императорского величества полку, вступить в законный брак с фрейлиною Екатериною Николаевною Гончаровой с разрешением, чтобы имеющие родиться в сем браке дети были крещены и воспитываемы в исповедуемой бароном Геором-Карлом Геккерном вере.
Покорнейше прося ваше сиятельство сделать зависящее от вас распоряжение по домогательству нидерландского посланника и о последующем почтить меня уведомлением, имею честь быть с совершенным почтеньем и преданностью.
