Ричард Барбрук - Интернет-революция
«Разум, наука, техника – не безликие и бездушные механизмы, позволяющие людям делать открытия, обмениваться ими и применять их на практике. Напротив, это средства, при помощи которых одни люди, используя определенные системы, организуют и направляют жизнь других людей в соответствии со своими предпочтениями»[60].
В годы расцвета фордизма новый правящий класс формировался из менеджеров и других профессионалов, работавших в крупных корпорациях или в правительстве[61]. Но когда в начале семидесятых начался экономический кризис, интеллектуалы правого крыла были вынуждены искать поддержки других частей упомянутой прослойки. Вдохновленные Маршаллом Маклюэном, они вскоре обнаружили, что все большее число людей работает над развитием новых информационных технологий. И вот уже почти тридцать лет консервативные гуру предсказывают, что новый правящий класс будет состоять из венчурных капиталистов, передовых ученых, гениальных хакеров, медиазвезд и неолиберальных идеологов – то есть из дигерати. А пропагандируя свои пророчества, они всегда подчеркивают, что любой профессионал хайтека может стать одним из этих новых аристократов. В эпоху конвергенции информационных индустрий умелые работники необходимы для создания оригинальных продуктов – например, разработки программ или дизайна веб-сайтов. Большинство цифровых ремесленников, как и их коллеги в других отраслях, ощущает непрочность своего положения при контрактном найме. Однако они лучше зарабатывают и пользуются определенной независимостью. Как и в прошлом, двусмысленность этой социальной позиции стимулирует безоглядное доверие к реакционному модернизму. В погоне за американской мечтой многие рабочие хайтека надеются заработать миллионы, основав собственную компанию. Вместо того чтобы идентифицировать себя с массой таких же наемных работников, они стремятся выбиться в дигерати, новую технократию Сети[62].
В отличие от ранних форм консерватизма, в Калифорнийской идеологии это желание доминировать над другими не выражается открыто. Вместо этого гуру утверждают, что от правления дигерати выиграют все. Ибо кто такие дигерати, как не изобретатели изощренных машин и улучшатели методов производства? Просто они первыми начинают пользоваться теми услугами хайтека, которыми впоследствии будут наслаждаться все. Со временем дигерати обратят узы фордизма в свободы информационного общества. Компромиссам представительной демократии придет на смену непосредственное участие каждого в работе электронной ратуши (electronic town hall). Пределы, которые нынешние медиа кладут творческим порывам личности, будут преодолены интерактивными формами эстетического выражения. Даже физические границы тела будут преодолены в киберпространстве. В Калифорнийской идеологии кратковременная автократия немногих неизбежна для грядущего в долгосрочной перспективе освобождения масс.
«Не „имущие“ и „неимущие“ – [но „ныне-имущие“ и] „позже-имущие“»[63].
Меньшинство, дарующее свободуТо, чего сейчас, в эпоху Сети, ждут от дигерати, в эпоху стали и электричества уже ожидалось от других героических элит. Начиная с конца XIX века в научно-фантастических романах расхожим сюжетом становится решение социальных проблем с помощью передовой техники, изобретаемой небольшой группой ученых и философов. Еще более старинную родословную имеет в кругах политических активистов вера в руководящую роль просвещенного меньшинства. На пике Французской революции в 1790-х годах якобинцы решили, что демократическая республика может быть создана лишь путем революционной диктатуры. Хотя их режим и боролся за политическую и культурную свободу, значительная часть населения отчаянно сопротивлялась модернизации французского общества. По мнению якобинцев, умы этих традиционалистов были развращены аристократией и церковью. Революционная диктатура была нужна не только для подавления вооруженных мятежей, но и для популяризации принципов революционной демократии. Ибо прежде чем участвовать в принятии политических решений, гражданам следовало стать образованными людьми. Кратковременная тирания меньшинства должна была привести, в долгосрочной перспективе, к демократии для большинства[64].
Якобинцы удержались у власти лишь несколько лет. Однако их пример вдохновил многие поколения революционеров. Радикальные группы разных стран сталкивались с одной и той же проблемой трансформации традиционного общества в индустриальный социум. Независимо от идеологических различий миссия революционного меньшинства была неизменной – вести массы к модернизации. К середине XIX века европейские левые осознали, что эта цель культурной и политической эмансипации может быть достигнута лишь на пути экономического прогресса. Тогда же Анри де Сен-Симон разъяснил, что могущество аристократии и церкви зиждется на сельском хозяйстве. Если же модернизировать экономику, то власть и богатство неизбежно перейдут к представителям новых промышленных профессий: предпринимателям, рабочим, политикам, художникам и ученым. Как и якобинцы, Сен-Симон настаивал на том, что новая элита не будет преследовать лишь собственные интересы. Ведь модернизаторы будут выполнять историческую роль освобождения своих менее удачливых собратьев из тьмы невежества и нищеты. Создав экономическое изобилие, просвещенное меньшинство даст каждому возможность счастливо жить, принося пользу обществу.
«Политика отныне должна стать не более чем наукой о том, как обеспечить народ наибольшим количеством товаров и как добиться того, чтобы он испытывал глубокое моральное удовлетворение»[65].
Вдохновленные Сен-Симоном, ранние социалисты верили, что экономический рост неизбежно приведет к политической и культурной эмансипации. Капитализм требовал непрерывного совершенствования производительных сил, то есть способов и машин для производства товаров и услуг. Со временем прогресс постепенно подрывал частную собственность на бизнес, то есть производственные отношения. Согласно этой версии учения Сен-Симона, растущая взаимозависимость всех частей современной экономики должна была в итоге привести к торжеству более коллективных форм социальной организации. Левые парламентские партии Европы были уверены, что, несмотря на временные трудности, окончательная победа неизбежна: рано или поздно развитие производительных сил демократизирует производственные отношения[66].
К середине двадцатого века этот марксистский ремикс Сен-Симона был взят на вооружение апологетами тоталитаризма. Еще до захвата власти В. И. Ленин настаивал, что революционные интеллектуалы должны создать прототип якобинской диктатуры – партию авангарда. При старом режиме мозги людей были засорены ошибочными идеями церкви, правых газет и других культурных институтов. Историческая миссия просвещенного меньшинства состояла в том, чтобы повести невежественные массы в утопическое будущее. После русской революции 1917 года Ленину и его сторонникам удалось установить диктатуру во имя модернизации. Задачами нового режима (как и его предшественника во Франции 1790-х) стала борьба против реакционных сил и за просвещение населения[67]. Помимо этого, революционная диктатура взялась за еще более важную задачу – индустриализацию российской экономики. Опираясь на исследования Сен-Симона и его марксистских интерпретаторов, Ленин утверждал, что экономическая модернизация в конечном счете приведет к политическому и культурному освобождению. Вводя авторитарное правление на короткий срок, русские революционеры надеялись в долгосрочной перспективе создать демократию с широким представительством[68].
Решимость осуществить модернизацию экономики именно таким путем вскоре привела к ликвидации всех политических и культурных свобод. Обещаниями грядущей эмансипации оправдывали уничтожение и заточение в лагеря миллионов людей. Творчество художников было сведено к созданию пропагандистской продукции для тоталитарной партии. Модернизационная диктатура потеряла всякий интерес даже к улучшению условий жизни масс. Советское руководство оказалось во власти идеи внедрения новых технологий, считая это автоматическим доказательством роста производительных сил. Уже в 1930-е годы преемник Ленина Иосиф Сталин оценивал продвижение к утопическому будущему ростом производства стали, автомобилей, тракторов и станков. Экономическое развитие превратилось в самоцель.
«Итоги пятилетки показали, что капиталистическая система хозяйства <…> уже отживает свой век и должна уступить свое место другой, высшей, советской, социалистической системе…»[69]
В XIX столетии не существовало четкого определения коммунизма. Михаил Бакунин усматривал его истоки в крестьянской общине, а Карл Маркс полагал, что эту новую формацию предвосхищают промышленные кооперативы. Однако после победы Советского Союза над нацистской Германией в 1945 году сомнений в том, что такое настоящий коммунизм, быть уже не могло. Почти все революционные движения в мире исповедовали ту или иную разновидность сталинизма, предполагавшего, что радикальные интеллектуалы должны создавать партию авангарда для свержения существующего строя. Придя к власти, это революционное меньшинство должно было установить диктатуру во имя модернизации. Кроме обеспечения безопасности и просвещения народа, в задачи тоталитарного государства входила организация быстрого экономического развития[70]. Практически все радикалы считали, что сталинская версия коммунизма выдержала испытания и в заводском цехе, и на поле боя. С началом холодной войны любые другие интерпретации были отброшены на обочину. В течение почти пятидесяти лет имперское состязание сверхдержав рассматривалось как яростная идеологическая борьба между русским коммунизмом и американским капитализмом.
