Илья Бражнин - Пушкин - это Россия
Илья Бражнин - Пушкин - это Россия краткое содержание
Илья Бражнин
Пушкин — это Россия
После смерти Пушкина Тютчев писал:
Тебя ж, как первую любовь,
России сердце не забудет!..
Очень хорошо и очень верно сказано. Сердце России предано Пушкину, как сердце Пушкина предано России. Пушкин и Россия слитны и нераздельны. Нельзя вообразить себе Пушкина без России и Россию без Пушкина. Да и жизнь каждого из нас немыслима без Пушкина.
Не знаю, кто первый сказал: «Мой Пушкин», но сейчас это не только заглавие многих книг, статей, радиопередач, но и обиходное речение, очень четко и сердечно выражающее наше отношение к поэту.
Пушкин стал многим из нас чем-то глубоко личным. Но еще важнее то, что он стал не только моим Пушкиным или твоим Пушкиным, но и нашим, стал Пушкиным всеобщим, всеобязательным, всенеобходимым, всечасным в нашей жизни, в жизни нашего общества, нашего народа.
Это поистине так. И это поистине прекрасно. Пушкин — не только личная вотчина всякого из нас, но и наша общая родина. За всех нас это очень ясно и открыто выразил Михаил Пришвин в одной из своих дневниковых записей: «Моя родина не Елец, где я родился, не Петербург, где я наладился жить, то и другое для меня теперь археология; моя родина не превзойденная в простой красоте, в сочетавшихся с ней доброте и мудрости, моя родина — это повесть Пушкина „Капитанская дочка“».
Кстати, «Капитанскую дочку» Марина Цветаева считала самым поэтическим из всех произведений Пушкина.
Когда-то загнанный произволом царских жандармов в захолустную Кушку, на край света, в палочную ссылку, оторванный от родины, от всего, что дорого сердцу, Тарас Шевченко смягчал горечь сущего сладостными воспоминаниями:
И вспомнил милого Энея,
Украйну милую мою.
«Энеида» Ивана Котляревского и ее герой — «моторный парубок Эней» были для Шевченко утишающим душевные бури миражем милой Украины, были образом родины.
Более чем столетие спустя Михаил Пришвин, подобно Тарасу Шевченко, отождествляет для себя родину с одним из лучших созданий ее искусства. Что ж, именно такое ощущение родины — одно из бесчисленных ипостасей ее.
Сам Пушкин, говоря о родине, писал:
Куда бы нас ни бросила судьбина
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
А ведь родился Пушкин не в Царском Селе, а в Москве. Как видите, отечество, родина для Пушкина, для Пришвина и, думается, для большинства из нас — дело не столько географии, сколько сердца.
Родина наша там, где живет наше сердце. Сердце Пушкина не в шумной Москве, где он появился на свет, а в лицейских садах, где он «безмятежно расцветал», где «весной, при кликах лебединых, близ вод, сиявших в тишине, являться муза стала» юному поэту, где были с ним Дельвиг, Пущин, Кюхельбекер, где впервые пробуждалось дарование, формировался вкус, зарождались дружеские связи всей последующей жизни.
Родина Пушкина там, где он читал перед Державиным первые свои стихи. Родина Шевченко там, где Эней, родина Пришвина — «Капитанская дочка». К этому я смело могу добавить: наша общая родина — Пушкин, ибо Пушкин — это Россия.
Тут же, однако, я должен сказать, что Пушкин славен не только в России. Еще при жизни поэта его муза перешагнула рубежи родной страны. Проспер Мериме, первым переводивший Пушкина на французский язык, писал, что имя Пушкина сияет «среди имен величайших поэтов».
Прижизненно Пушкин переведен был в двенадцати странах, а сейчас его можно читать более чем на ста языках, не считая, пожалуй, не меньшего числа языков народов СССР.
Немецкий критик Гюнтер причислял Пушкина к шести бессмертным наравне с Гомером, Данте, Шекспиром, Кальдероном и Гете. Белинский писал о Пушкине:
«Это был не только великий русский поэт своего времени, но и великий поэт всех народов и всех веков, гении европейский, слава всемирная».
Народная тропа, ведущая к памятнику Пушкина, перевалила через Альпы и Тянь-Шань, через Дунай и Ганг, через Тихий и Атлантический океаны, пролегла по всей земле.
Пушкин — всеземный полпред России.
Это так и иначе быть не может. Гений, по самой своей изначальной природе, есть явление широкозначное, всеобщественное, выходящее за пределы одной национальной культуры. Корнями своими это неповторимо прекрасное, щедро плодоносящее древо обязательно уходит в породившую его национальную почву, но столь же обязательно плоды его собирает весь мир. Гомер родился в Греции, Микеланджело — в Италии, Ньютон — в Англии, но каждый из них принадлежит не только своему народу, но всему миру.
Таков и Пушкин. Но прежде всего все же — России. И мы безмерно горды этим.
* * *Все начинается с начала. Все имеет свои истоки, свои корни. Иногда они прозреваются без особого труда; иной раз добраться до них не так-то легко. Но во всех случаях знать о них нужно, важно, интересно.
Писательское дело ничем не отличается в этом смысле от всех иных человеческих дел, а если и отличается, то разве тем только, что тут докапываться, пожалуй, трудней, чем во многих других областях деятельности человека, но в то же время, может быть, и интересней.
Давайте же займемся этими интересными раскопками.
Что, однако, копать? Каких корней, каких связей доискиваться? Если задаться целью выяснить предысторию, первооснову и первомотив, какие существовали при замысле и при создании каждого пушкинского стихотворения, каждого произведения, то не хватит не только всей моей жизни, но и еще десяти таких же. Посему, уяснив себе в полной мере, что нельзя объять необъятного, с самого начала ставлю себе куда более скромную задачу — проследить истоки нескольких пушкинских стихотворений, возможно и отдельных строф или даже отдельных слов. И это может оказаться и интересным и поучительным, каждый раз по-своему интересным и по-своему поучительным.
В одной из своих работ, посвященных Пушкину, я проследил, как создавалось письмо Татьяны Онегину, как рождалось оно из предварительного прозаического плана. предварительного прозаического плана. Кстати, письмо Онегина Татьяне, помещенное в восьмой главе «Евгения Онегина», вовсе не имело плана и написано было спустя год после окончания главы — и не в Болдине, где писалась глава, а в Царском Селе.
Так иногда процесс создания целостного произведения расчленяется на отдельные элементы, которые отдельно делаются, и вовсе не обязательно в той последовательности, в какой позже узнает их читатель. К примеру, глава восьмая «Евгения Онегина», о которой шла речь, вначале была девятой. Восьмой была глава «Путешествие Онегина». Пушкин намеревался издать вместе отдельной книжкой восьмую и девятую главы и даже написал предисловие к этой публикации.
Предисловие сохранилось в рукописи, но «Путешествие Онегина» дошло до нас не полностью.
Очень разрозненные черновые отрывки остались от десятой главы.
Посвящение Петру Плетневу («Не мысля гордый свет забавить…»), которое сейчас предшествует всему роману, впервые было опубликовано вместе с четвертой и пятой главами романа и предшествовало им, а читатель узнал о нем спустя почти пять лет после начала работы поэта над романом.
Все это могло происходить и происходило потому, что «Онегин» писался почти восемь лет, выходил в свет отдельными главами. И главы эти, и план дальнейшей работы неоднократно обдумывались, переобдумывались и менялись.
Но и с вещами, гораздо меньшими по объему и писавшимися быстро, происходило иной раз в отдельных частях их то же самое. Вступление к «Руслану и Людмиле» («У лукоморья дуб зеленый»), как и посвящение, предшествующее «Полтаве», написаны уже после самих поэм.
Любопытно, что даже такая поэма, как «Граф Нулин», которая выпалилась залпом в течение двух дней, и та имеет свою предысторию, и даже весьма немаловажную для понимания всей творческой истории Пушкина тех лет, хотя некоторые современники считали «Графа Нулина» ничего не стоящим пустячком и даже острили насчет того, что Нулин есть абсолютный нуль.
Остроты эти остаются на совести остряков, и в свое время Белинский сердито и вполне основательно заметил, что «…этой неотесанной критике и в голову не входило, что все это высокопарное („в одах Петрова, стопудовых пиимах Хераскова“), взятое массой, далеко не стоит одной страницы из „Графа Нулина“».
Тынянов, прослеживая творческий путь Пушкина на этом этапе, утверждал, что «„Граф Нулин“, написанный непосредственно вслед за „Борисом Годуновым“, является совершенно неожиданным методологическим откликом, реакцией поэта на работу над документами». И дальше: «„Нулин“ возник диалектически в итоге работы с историческим материалом, в итоге возникшего вопроса об историческом материале как современном».
