Джеймс Купер - Прерия
Излив таким образом чувства почти заснувшей, но далеко не исчезнувшей, военной гордости, заставившие его бессознательно впасть в ту же ошибку, которую он только что осуждал, старик, в глазах которого сверкнул огонь молодости, смягчился и тревожно взглянул на самоотверженного пленника, на лице которого появилось прежнее холодное, отвлеченное, задумчивое выражение.
— Молодой воин, — продолжал он дрогнувшим голосом, — я никогда не был ни отцом, ни братом. Но я провел много времени среди народа, жившего в лесах. Я имел основание подражать их мужеству и полюбил их за честность. Я никогда не был отцом, но хорошо понимаю любовь отца. Ты похож на юношу, который был дорог мне, и я вообразил даже, что в твоих жилах может течь родственная ему кровь. Но не все ли равно? Ты настоящий муж; я вижу это из того, как ты остаешься верен своему слову, а честность слишком редкое свойство, чтобы позабыть его. Сердце мое стремится к тебе, мой мальчик, и я охотно сделал бы что-нибудь для тебя.
Молодой воин слушал слова, срывавшиеся с уст старика с силой и простотой, не оставлявших сомнений в нх искренности, и склонил голову на обнаженную грудь в знак уважения, с которым принимал выражения сочувствия Траппера. Потом он поднял свои темные глаза и устремил взгляд вперед, словно вглядывался в какие-то нереальные предметы. Траппер, хорошо знавший, как гордость поддерживает воина в минуты, которые он считает последними в своей жизни, ожидал, когда его молодой друг обратит на него внимание, с кротостью и терпением, приобретенными им при сношениях с этой замечательной расой.
— Отец, — проговорил, наконец, храбрый юноша голосом, полным доверия и ласки, — я слышал твои слова. Они вошли в мои уши и находятся теперь во мне. У Длинного Ножа с седой головой нет сына; поуни Твердое Сердне молод, но он уже старший в семье. Он нашел кости своего отца на охотничьем поле озагов. Но смерть скоро призовет нас обоих, и у поуни не будет времени, чтобы выполнить относительно бледнолицего обязанности сына к отцу.
— Как ни стар я, как ни беспомощен в сравнении с тем, чем был некогда, а все же я еще могу дожить до того, что увижу, как садится в прерии солнце. Может ли мой сын рассчитывать на то же?
— Тетоны считают скальпы на кровле моей хижины! — ответил молодой вождь с улыбкой, в которой сквозь грусть сверкнуло торжество.
— И найдут много, слишком много для безопасности воина, находящегося в их мстительных руках. Мой сын — не женщина. Он смотрит твердым взором на предстоящий ему путь, не желает ли он прежде, чем отправиться, щепнуть что-нибудь своему народу? Эти ноги стары, но все же могут донести меня до извилин реки волков.
— Скажи им, что Твердое Солнце завязал по узлу на своем вампуме за каждого тетона! — сорвалось из уст пленника с пылом, с которым внезапный порыв страсти разрушает все преграды искусственной сдержанности. — Скажи им, что если он встретит хоть одного из них в прериях владыки жизни, его сердце станет сиу.
— Ах! Такое чувство было бы опасным спутником для человека с белой кожей на таком печальном, важном пути, — пробормотал старик по-английски. — Не то говорили добрые моравские братья на совещаниях делаваров и не то так часто проповедуют белокожим в их поселениях, хотя они обращают так мало внимания на эти слова. Поуни, я люблю тебя, но как христианин, не могу исполнить твоего поручения,
— Если мой отец боится, что тетоны услышат его, то пусть шепнет мои слова тихонько нашим старикам.
— Что касается страха, молодой воин, то он постыден для бледнолицего не менее, чем для краснокожего. Уеконда учит нас любить жизнь, но так, как мужчины любят свои места для охоты, своих собак, свои карабины, а не с тем обожанием, с каким мать смотрит на своего ребенка. Владыке жизни не придется выкликать меня дважды, когда он назовет мое имя. Я так же готов ответить на его зов сегодня, как и завтра, и когда угодно. Но что значит воин без традиции? Мои же запрещают мне передать твои слова.
Вождь величественно кивнул головой в знак согласия. Чувству доверия, возникшему так внезапно, грозила опасность исчезнуть так же быстро. Но в сердце старика дремлющие, но все еще живые воспоминания восстали слишком сильно, чтобы он мог прервать всякие сношения с пленником. Он задумался ненадолго, потом обратил печальный взгляд на своего молодого товарища и проговорил:
— Всякого воина следует судить по его качествам. Я сказал моему сыну, что не могу исполнить его просьбу, но пусть он выслушает, что я могу сделать. Лось не пробежит по прерии скорее, чем пронесут меня эти старые ноги, если поуни даст поручение, которое может передать белый человек.
— Пусть бледнолицый слушает, — проговорил индеец после некоторого колебания. — Он останется здесь, пока сиу не пересчитают скальпов своих убитых воинов. Он подождет, пока они попробуют покрыть головы восемнадцати тетонов кожей одного поуни. Он будет держать глаза широко открытыми, чтобы видеть место, где они похоронят кости воина.
— Все это я могу сделать и сделаю, благородный юноша.
— Он отметит это место, чтобы потом узнать его.
— Нечего бояться, нечего бояться, что я забуду это место, — прервал его старик.
— Потом я знаю, — продолжал молодой индейский воин, — что мой отец пойдет к моему народу. Голова его седа, и слова его не развеятся вместе с дымом. Пусть он пойдет к моей хижине и громко крикнет имя Твердого Сердца. Ни один поуни не останется глухим к этому звуку. Пусть мой отец попросит дать ему жеребца, на котором еще никто не ездил, но который стройнее оленя и быстрее лося.
— Я понимаю тебя, юноша, понимаю, — снова перебил его внимательно прислушивавшийся старик, — то, что ты говоришь, будет сделано, и хорошо сделано, или я мало что смыслю в желаниях умирающего индейца.
— А когда юноши дадут моему отцу узду для этого жеребца, приведет ли он его обходным путём к могиле Твердого Сердца?
— Приведу ли? Конечно, приведу, храбрый юноша, хотя бы зима покрыла эти равнины снегом, и солнце было бы скрыто днем так же, как ночью. Я приведу животное и поставлю его так, чтобы глаза его видели заходящее солнце.
— И мой отец говорит с ним и скажет ему, что господин, который кормил его с тех пор, как он родился, нуждается в нем…
— Сделаю, и это; хотя я буду разговаривать с лошадью не из тщеславной мысли, будто мои слова могут быть поняты, но только удовлетворяя требованиям суеверия индейцев. Гектор, собачка моя, что думаешь ты насчет разговора с лошадью?
— Пусть седобородый поговорит с лошадью на языке поуни, — перебил его молодой пленник, заметив, что старик проговорил последние слова на незнакомом ему языке.
