Роберт Говард - Джентельмен с Медвежьей речки
Так оно и случилось: после нападения Харли, Джексон и Слейд поклялись, что в Элкинсе, которого прежде встречали в Явапайе, узнали человека, ограбившего дилижанс. Эшли и Хэрриган не могли сказать со всей определенностью, но подтвердили, что фигурой грабитель очень на того походит. Вам, добропорядочные жители Рваного Уха, остальное уже. известно.
Прослышав об ограблении, вы немедленно принялись за сооружение своей особо прочной тюрьмы, а шериф с командой отправился на Медвежью речку, прихватив с собой Эшли и трех свидетелей в качестве, доказательства. По сути, им случайно повстречался Донован, который присоединился к кавалькаде. Пока все шло по плану.
Тем временем мы с Элкинсом были без остатка погружены в состязание по поглощению кукурузной водки. Наконец, далеко за полночь он выбыл из игры.
Тогда я собрал и спрятал кувшины, а потом отправился в нашу хижину, чтобы, как и было условлено, при удобном случае улизнуть из этой местности. Когда я покидал место поединка, Джелэтин уже торчал на посту. Он дождался, пока Элкинс не протрезвеет, встретил его утром и поведал душещипательную историю о жене и детках, живущих в ужасающей нищете; после, чего вручил золото и заставил поклясться, что тот никому и никогда не признается, откуда оно взялось. Донован прекрасно знал, что даже под виселицей Большой Гризли не нарушит слово.
— Итак, — продолжал Джадкинс, — как вам известно, джентльмены, на Медвежьей речке шериф Элкинса не нашел. Они взялись за поиски, а с ними Элкинс-старший и несколько дядьев. В разгар поисков на тропу вдруг выезжает сам Элкинс — он только недавно очнулся от нашего пьянчужного поединка и уже успел наслушаться басен Джелэтина. Тут же Слейд, Харли и Джексон подняли вой, что узнают грабителя, их поддержал и Эшли, который хоть сам и честный человек, но при виде голого черепа Элкинса уверовал в его низменные наклонности.
Донован рассчитывал позже застрелить Элкинса якобы при попытке к бегству, но тут у него вышла осечка — Большой Гризли отверг свободу. Вот и вся история, джентльмены, точнее оказать — история военной кампании Дикого Билла против Большого Гризли.
— Хорошо изложено, Бездонное Брюхо, — сказал я, сбрасывая Донована с крупа Капитана Кидда к ногам шерифа. — Вот и вся история, шериф, и мы все с избытком нахлебались этой каши. Что до меня, то сыт по горло и умываю руки.
— Элкинс, — сказал шериф, — мы были к тебе несправедливы, но откуда ж нам было знать, что…
— Забудем, — говорю. И тут ко мне подъехал папаша. Мы, жители Медвежьей речки, не ловкачи по части длинных да фигуристах речей, зато в нескольких словах можем выразить многое.
— Брекенридж, я был не прав! — и этим мой старик сказал больше, чем если бы кто другой проразглагольствовал целый час. — Впервые в жизни я признаюсь, что совершил ошибку. Но, — и в его голосе зазвенели нотки оскорбленной родовой чести, — во всей этой истории для меня ложкой дегтя является вот этот субъект, — он ткнул пальцем в сторону Джадкинса. — Ума не приложу, как ты мог допустить, чтобы тебя перепил мешок с костями?
— Вы абсолютно правы, — скромно признался Бездонное Брюхо. — Я — единственный, кто вывернулся из передряги, не уронив человеческого достоинства. Я — олицетворение победы разума над грубой силой, борец за высокие идеалы!
— Разума?! Нет, вы слышали? — ворвался в ход процесса Джелэтин. — Да этот койот за весь поединок не выпил ни капли! Донован подобрал его в третьесортном балагане, где тот зарабатывал на жизнь, облапошивая легковерных простачков дешевыми фокусами. На поединки он прячет под рубашку другое пузо — резиновое, куда и сливает свою долю выпивки. Не имей он резинового живота, ему не перепить бы Элкинса, мошенник чертов!
— Я вынужден согласиться с выдвинутым обвинением и признаю себя побежденным, — вздохнул этот плут. — Я склоняю голову в знак стыда и покорности судьбе.
— Ладно, — говорю. — Я встречал людей и похуже. Так и быть, прослежу, чтобы ты отделался сроком покороче, пустозвон ты этакий.
— Благодарю, мой благородный Друг, — с чувством ответил он.
Папаша посмотрел на меня виноватыми глазами я сказал:
— Ты как, Брекенридж, домой-то ехать думаешь?
— Езжайте, — говорю. — А мы с Глорией — следом.
Тогда папаша и все родичи, точно по команде, повернули лошадей и вереницей, без лишней суеты, как и подобает джентльменам с Медвежьей речки, тронулись в родные горы. Они ехали, не говоря ни слова, и только в свете факелов поблескивали ружья, да поскрипывали седла, да позванивали шпоры о стремена.
И как только замыкающий скрылся из глаз, у всего населения Рваного Уха вырвался единодушный вздох облегчения, после чего они схватили Донована с его бандой и с превеликой поспешностью водворили в тюрьму — в ту, старую, что осталась целой.
— Ну вот, — сказала Глория, забрасывая в кусты дубину, — вот и все. Ты ведь теперь не поедешь в дальние страны, а, Брекенридж? Скажи, ведь не поедешь?
— Нет, — говорю, — не поеду. К счастью, к моим тугодумным родственникам вернулся здравый смысл.
С минуту мы стояли, молча глядя друг на друга, а потом она и говорит:
— А ты… ты разве ничего не хочешь мне сказать, Брекенридж?
— Ну, — отвечаю, — конечно, хочу. Я хочу сказать, что страшно благодарен тебе за все, что ты для меня сделала.
— И это все? — вскинула брови Глория и едва слышно скрипнула, зубами.
— А что, по-твоему, я еще должен сказать? — недоуменно спросил я. — Или тебе мало одной благодарности? Было время, когда я охотно прибавил бы какую гадость, чтобы уколоть тебя побольнее, только после всего, что ты для меня сделала…
— Ах ты…! — задохнулась Глория, и не успел я сообразить, что у нее на уме, как она уже поднимает булыжник величиной с добрую дыню и этой вот дыней — бац! — меня по башке! Я был настолько ошарашен ее поведением, что отпрянул назад, но запнулся и растянулся на земле. Я пристально посмотрел на Глорию снизу вверх, и тут на меня снизошло озарение.
— Она таки меня любит!!! — воскликнул я, пораженный.
— Я все ждала, когда же до тебя дойдет наконец! — устало улыбнулась Глория.
— Тогда почему ты мучила меня все это время?! — спросил я, едва справившись с голосом. — Я то думал, ты меня всеми печенками ненавидишь!
— Не мешало бы тебе знать свою Глорию получше, — ответила она, потерявшись на моей широкой, груди в уютных медвежьих объятиях. — Ты уделал отца и этих дурачков — моих братьев, и, конечно же, я обозлилась. Я особо и не соображала тогда, что говорю, что делаю. Но ты тоже взбеленился и наговорил кучу дерзостей, я разошлась еще больше и уже из глупой гордости не могла поступить иначе. Я никого не любила, кроме тебя, Брекенридж, но пока ты торчал на верхушке общественной лестницы и смотрел на меня сверху вниз, да расхаживал под ручку с красотками, да сорил деньгами, я скорее отрезала бы себе язык, чем призналась тебе в любви. Я любила тебя и сходила с ума от ревности, но держалась и не показывала вида. Никто не может усмирить мой нрав, но я примчалась на помощь, как только тебе понадобился верный друг. Эх ты, мой милый гризли, такой большой, а такой глупый!
