Джек Шефер - Шейн
Наконец, уже во второй половине дня, я зашел в сарай. А там возле заднего стойла была мать, стояла на ящике и смотрела в маленькое окошко. Она спрыгнула на землю, как только услышала мои шаги, и приложила палец к губам.
— Должна тебе заявить, — прошептала она, — что кое в чем эти двое — мальчишки похлеще тебя, Боб. Ну, совершенные мальчишки… — Она наморщила брови так забавно, с таким ко мне доверием, что у меня тепло внутри стало. — Ты только не вздумай проболтаться им, что я так сказала. Но они затеяли такую битву с этим старым чудовищем — просто великолепно!
Она пронеслась мимо меня и устремилась к дому так легко и живо, что я отправился следом, поглядеть, что это она собралась делать.
А она летала по кухне, я моргнуть не успел, как она уже сунула в духовку целую сковородку бисквитов. Пока они там пеклись, она взяла свою шляпку и аккуратно пришила на место старую ленту.
— Гм-м-м, — сказала она, не столько мне, сколько себе. — Думай себе что хочешь, но кое-что я поняла. Это — не Додж-Сити. Это даже не железнодорожный полустанок. Это — ферма Джо Старрета. Впрочем, тут мое законное место, и я этим горжусь.
Тем временем бисквиты поспели. Она уложила их на тарелку, сколько поместилось, сунула один себе в рот, а еще один дала мне. Потом подхватила тарелку и зашагала с нею за сарай. Переступила через обрубленные корни, нашла ровное место на верхушке пня и поставила туда тарелку. Посмотрела на них двоих, сперва на одного, после на другого.
— Вы, конечно, пара дураков, — сказала она. — Но нет такого закона, который запрещал бы мне тоже быть дурой.
И, не взглянув больше на них, высоко подняла голову и зашагала обратно к дому.
Они оба смотрели ей вслед, пока она не скрылась за сараем. Потом повернулись и уставились на бисквиты. Отец глубоко вздохнул — так глубоко, что, казалось, вздох этот исходил изнутри его тяжелых рабочих башмаков. Только в этом вздохе не было ничего грустного или печального. Просто у него внутри нарастало что-то такое большое, что не сдержать. Он уронил топор на землю. Наклонился вперед и разложил бисквиты на две кучки рядом с тарелкой, считая их, чтоб вышло поровну. Один бисквит остался на тарелке. Он положил его на пень отдельно. Поднял свой топор, нацелился, потом отпустил — топор мягко упал и разрубил этот бисквит точно по срединке. Он прислонил топор к пню, взял две половинки бисквита и положил по одной в каждую кучку.
Он не сказал Шейну ни слова. Он набросился на одну кучку, а Шейн на другую, и они оба стояли, глядя друг на друга, над последними необрубленными корнями, и жевали эти бисквиты так, будто серьезнее дела у них в жизни не было.
Отец прикончил свою кучку и пальцами собрал с тарелки последние крошки. Он выпрямился и потянулся, разведя руки вверх и в стороны. Он, казалось, все вытягивался и вытягивался, пока не вырос в громадную башню, надежный оплот высотой до самого предвечернего солнца. А потом внезапно кинулся на эту тарелку, схватил ее и бросил мне. И, продолжая то же движение, подхватил топор, описал им в воздухе широкую дугу и обрушил на корень. Шейн, как всегда быстрый, ударил одновременно с ним, и они, оба вместе, продолжили свой разговор со старым пнем.
Я отнес тарелку матери. Она чистила на кухне яблоки, весело напевая.
— Дровяной ящик пуст, Боб, — сказала она и снова запела.
Я таскал дрова, пока не заполнил ящик. А потом поскорее выскользнул за дверь — того и гляди, она бы мне придумала новую работу.
Довольно долго я проторчал на речке — запускал «блинчики», швыряя плоские камни в воду, грязную после дождя. Меня бы надолго хватило. Но в этом равномерном тюканьи топоров была необыкновенная притягательная сила. Меня все время тянуло к сараю. Я просто понять не мог, как им хватает терпения продолжать это дело час за часом. Никак до меня не доходило, зачем им так упорно трудиться, не такое уж важное дело выкорчевывать этот старый пень. Я болтался с другой стороны сарая, как вдруг заметил, что звук переменился. Теперь стучал только один топор.
Я тут же помчался за сарай. Шейн все еще махал топором, врубаясь в последний корень. А отец орудовал лопатой, подкапывался сбоку под пень, выгребая землю между обрубками корней. Вот он отложил лопату в сторону и налег на пень плечом. Он его старался приподнять. На лице выступил пот. Наконец негромко чавкнуло, и пень слегка шевельнулся.
Тут и на меня подействовало. Так накатило, что я слышал, как кровь в ушах застучала. Мне хотелось наброситься на этот пень, толкать его и чувствовать, как он шевелится… Только отец опять бы сказал, что я путаюсь под ногами.
Шейн покончил со своим корнем и пришел помочь отцу. Они вместе налегли на пень. Он отклонился почти на целый дюйм. Даже щель появилась, там где он оторвался от земли. Но стоило им чуть ослабить нажим, и пень тут же сел на место.
Снова и снова наваливались они на пень. Каждый раз он отклонялся чуть больше. И каждый раз падал обратно. Один раз им удалось поднять его на целых полтора фута, но это был предел. Преодолеть его им было не под силу.
Они остановились, тяжело дыша, оба просто полосатые от струек пота, сбегающих по лицу. Отец попробовал заглянуть под пень подальше.
— Там, видать, главный корень остался, — сказал он.
По-моему, это были единственные слова, произнесенные между ними за всю вторую половину дня. Отец больше ничего не говорил. И Шейн ничего не сказал. Он просто взял в руки топор, оглянулся на отца и остановился в ожидании.
Отец начал качать головой. Была между ними какая-то невысказанная мысль, которая его тревожила. Он посмотрел вниз, на свои большие руки, и пальцы их медленно согнулись и стиснулись в тяжелые кулаки. Потом голова перестала качаться, он выпрямился и глубоко вздохнул. Повернулся спиной и начал втискиваться между двумя обрубками корней, прижимаясь к пню. Он утоптал ногами землю, чтобы опора для ног была потверже. Согнул колени, скользнул спиной вниз по пню и охватил своими здоровенными ручищами обрубки корней. Медленно начал он выпрямляться. Медленно начал подниматься этот громадный старый пень. Он полз кверху дюйм за дюймом, пока не поднялся до того предела, которого они достигали прежде.
Шейн присел, чтобы заглянуть под него. Он просунул свой топор в отверстие, и я услышал, как он стучит по дереву. Но работать топором там, в этой яме, можно было в одном-единственном положении — стоять на правом колене, а левую ногу опустить в яму и опираться на нее. Тогда он мог хоть чуть-чуть размахнуться топором, да и то над самой землей.
Он бросил один быстрый взгляд на отца, который стоял рядом, у него за спиной, закрыв глаза, напрягая мускулы в страшном усилии, и тут же полез в эту яму, и весь жуткий вес пня навис над ним, а он скорчился там на одном колене и начал наносить топором быстрые и мощные удары.
