Томас Бриджер - Маленький большой человек
У меня просто душа выворачивается наизнанку, но я вынужден признать, что вместо того, чтобы разыскивать Ольгу и маленького Гуса, я превратился в горького пьяницу. Бог свидетель, до вас я никому ничего такого не говорил, однако это правда. Как говорили в те времена, я вылетел из седла. Горе доконало меня, и вместо того, чтобы, накупив одеял, пороха, зеркалец и прочей дребедени, прикинуться торговцем, бродить от палатки к палатке в поисках своей семьи, я запил.
Чем больше спиртного вливал я в себя, тем меньше думал об индейцах вообще и о шайенах в частности. Да, конечно, мне не следовало этого делать, но все было именно так, и я плевать хотел на всех тех, кто, читая мою историю, начнет возмущаться и говорить, как бы они поступили на моем месте. Пусть сначала вспомнят всю свою жизнь и скажут, нет ли в ней чего-нибудь подобного? Ну да Бог им судья…
Раньше я никогда не позволял своим чувствам и переживаниям изливаться на окружающих посредством словесного потока, выливающегося через ротовое отверстие, теперь же они прорывались наружу всякий раз, как я добирался до дна бутылки. Причем не имело значения, пью я с кем-нибудь или один.
Когда я не был пьян, то страдал от жесточайшего похмелья, что доставляло еще больше мучений. Летом шестьдесят пятого года я подался на восток. Война окончилась, Канзас строился прямо на глазах, и караваны переселенцев шли туда один за другим бесконечной чередой. А везде, где много белых, — много виски.
Денег на выпивку у меня, разумеется, не было, а заработать их, скажем, охотой я тоже не мог, поскольку не имел ружья, но даже если бы и украл его, то все равно не сумел бы попасть в цель: так у меня тряслись руки. Время от времени мне удавалось пристроиться к компании выпивох и получить на халяву пару стаканчиков, но это не утоляло моей жажды, а за большее количество требовалось чем-то платить.
Вот так я и стал шутом. Я являлся на стоянку какого-нибудь каравана, в дома ковбоев или в салун и говорил:
— Что, ребята, не хотите ли повеселиться? Вы ставите, а я вас смешу. Идет?
В то время любопытных было хоть отбавляй, и я всегда находил себе компанию. Стараясь унять дрожь в похмельных членах, я устраивал им целые спектакли. Я пел и плясал, а неотступное желание надраться прибавляло мне таланта, поскольку природа не одарила меня ни голосом, ни слухом. Сильно подозреваю, что голос мой звучал так же звонко и заливисто, как радостное карканье довольного ворона, нашедшего в прерии сочный лошадиный труп недельной давности и сзывающего на пир своих собратьев.
Одной из песен я научился когда-то в Санта-Фе. В ней говорилось о маленьком ослике, и я запел ее однажды в салуне города Омаха, штат Небраска, для компании подвыпивших юнцов, оказавшихся погонщиками мулов. Изрядно набравшись, они заставляли меня повторять ее снова и снова, а потом соорудили из ремней вьючное седло, водрузили его мне на спину, поставили меня на четыре точки и стали стегать хлыстами, требуя, чтобы я пел. Все вокруг просто валялись от хохота, никто и не думал их унимать, и я, чувствуя, что вот-вот они спустят с меня шкуру, приготовился уже тихо отдать концы, когда внезапно из гогочущей толпы вышел здоровенный мужик и рявкнул:
— Эй, парни, завязывайте с этим, а не то я угощу вас своим кнутом.
— А не пойти ли тебе к черту? — любезно осведомились парни, так треснув меня по заднице, что я рухнул на пол.
Я лежал и сквозь кровавый туман отстранение наблюдал за разворачивающимися надо мной событиями.
— Ну ладно, вы, ослиные мозги, бизоньи яйца, вислобрюхие скунсы, любители лошадиной мочи, — вдохновенно продолжал мой спаситель, — придется пересчитать ваши е…, зубы!
Его кулак, как молот, рассек со свистом воздух и со звуком «кляк!» опустился на нижнюю челюсть ближайшего обидчика. И что вы думаете? Зубы брызнули из него, словно зерна перезревшего кукурузного початка.
Друзья негодяя быстренько подхватили его и потащили к выходу, а толпа немедленно приняла сторону победителя и проводила их свистом и улюлюканьем. Я же валялся в полной прострации, и все это не имело ко мне ровным счетом никакого отношения. Видя, что я не могу встать, мой спаситель поднял меня и, перекинув через плечо, как свернутый плед, вынес из салуна.
Когда я пришел в себя, то обнаружил, что барахтаюсь в огромном чане, в котором можно было бы искупать и лошадь, и что всякий раз, как я пытаюсь выбраться, вцепившись в его край, здоровенная лапища толкает меня обратно в воду. Сделав еще несколько слабых попыток спастись, я подумал: о'кей, если ты не дал запороть меня до смерти лишь для того, чтобы потом утопить, я не имею ничего против, и покорно отправился на дно. Но в ту же секунду могучие руки вытащили меня на поверхность, вытерли грубой холстиной и снова взвалили на плечо. Затем мой мучитель поднялся по скрипучей узкой лестнице наверх, в комнату, и бросил меня на набитый сеном матрас.
Только теперь я смог разглядеть его. Он снял шляпу, и из-под нее рассыпались по плечам собранные до этого в пучок длинные рыжие волосы. Он оказался женщиной.
Она подошла, села на край моей постели и сказала:
— Не знаю, зачем я это сделала, малыш, но ты мне понравился. Уж больно забавно ты ползал там по полу… Я ничем не могу помочь тебе, дорогой, хоть ты и выглядишь, как кусок дерьма. Я просто буду любить тебя. И часто. Теперь, малыш, ты — моя собственность.
— Постой, Керолайн, — ответил я, — ты что, не узнаешь своего брата Джека?
Смысл моих слов дошел до нее не сразу, но когда это случилось, ее челюсть отвисла, затем захлопнулась, затем снова отвисла, и она наконец сказала:
— Боже мой! Ах ты, сукин сын!
За этим последовал радостный поток потрясающей, отборной брани, ведь никто в целом мире не умел так виртуозно ругаться, как моя сестра, а потом она расплакалась и стала целовать меня, продолжая называть своим вонючим маленьким козликом и прочими ласковыми именами.
Что ж, я рад был встретить старушку Керолайн, но еще больше радовался тому, что обо мне теперь есть кому заботиться. Однако после месяцев пьянства и унижений я совсем обессилел и провалился в черную яму сна.
На следующий день мой насквозь проспиртованный организм снова потребовал виски, причем так настоятельно, что я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой и едва дышал. Однако Керолайн не дала мне ни капли, а снова положила отмокать в уже известный вам чан. Еще через день повторилось то же самое, и в конце концов ее лечение принесло свои плоды: весь скопившийся во мне яд вышел через поры, а вместе с ним и остатки жизненных соков, так что я теперь стоял на своих худых, как палки, ногах не крепче новорожденного теленка.
Керолайн не слишком изменилась. Черты ее лица, правда, еще больше огрубели, и она постоянно жевала табак, что, разумеется, никак не шло на пользу ее зубам, и, хотя она мылась с завидной регулярностью, от нее всегда пахло мулами Оно и понятно: сестра зарабатывала на жизнь, управляя грузовым фургоном, доставлявшим припасы на железную дорогу «Юнион Пасифик», строящуюся вдоль реки Платт.
