Томас Бриджер - Маленький большой человек
В конечном счете это его книга, и я горд, что помог ей появиться на свет. Местом наших бесед была его крохотная спаленка, обставленная серой металлической мебелью и насквозь пропахшая испарениями кухни, располагавшейся двумя этажами ниже. Конечно, застекленный балкон-оранжерея, где я увидел его впервые, вполне бы подошел, если бы не моя несносная аллергия на растения и боязнь, что нас там будут постоянно отвлекать другие «постояльцы» и врачи.
Кроме того, мистер Кребб слабел на глазах. К марту он уже не вставал с постели. К июню, когда записывались последние пленки, его голос был уже еле различим, хотя мозг продолжал интенсивно работать. А двадцать третьего числа того же месяца, войдя в комнату, я увидел, что его взгляд уже не может сфокусироваться на мне… Старый разведчик подошел к концу своей тропы.
Выписавшись из отеля, где я прожил все пять месяцев, я отправился на похороны, ожидая, что буду там единственным плакальщиком, — ведь друзей у покойного не было, — но ошибся: на кладбище явились едва ли не все подопечные приюта, храня на лице, по обычаю стариков, выражение мрачного удовлетворения.
Погребение состоялось 25 июня 1953 года, в день семидесятисемилетней годовщины битвы при Литтл Бигхорне. В смерти, как и в жизни, Джек Кребб не изменил себе, но это совпадение стало последним.
Теперь о самом тексте: он полностью принадлежит мистеру Креббу и дословно записан с магнитофонных пленок. Я ничего в нем не менял, а лишь расставил необходимые знаки препинания. Однако следует признать, что я и не пытался воспроизвести особенности голоса покойного или его своеобразное произношение, за исключением, пожалуй, лишь приведенного выше письма.
У него был дар прирожденного рассказчика, в противном случае я бы никогда не справился с бесконечным нагромождением имен и событий. Вы заметите между тем, что тогда как повествование, ведущееся от первого лица, так сказать in propia persona, не грешит знанием грамматики, герои книги, например генерал Кастер, говорят на нормальном языке. А речь индейцев, даваемая, естественно, в переводе, оформлена по всем правилам грамматики и синтаксиса. Магнитофонные записи, хранимые мною и поныне, наглядно свидетельствуют о том, что мистер Кребб спокойно употреблял слова вроде «табурет» и «тубарет», etc., явно не видя между ними никакой разницы. Однако прислушайтесь, как говорят окружающие вас люди иных социальных слоев, скажем ваш шофер, механик или чистильщик сапог! Утверждаю: Кребб в отличие от них имел хотя бы некоторое представление об общедоступных правилах риторики и умел, когда хотел, говорить совершенно правильно, но и он жил не на Луне.
Вы можете спросить, откуда в лексиконе мистера Кребба могли взяться, скажем, слова «постижение» и «возлияние». Но не стоит забывать, что грубоватая культура нашего колониста питалась из самых разнообразных источников: например, нередкие приезды на границу трупп шекспировских театров или проповедников всех мастей с «Библией короля Иакова» 2 в седельной сумке. Кроме того, как вы узнаете чуть позже, миссис Пендрейк, воспитывавшая юного Джека, познакомила его с творениями Александра Поупа 3 и, вне всякого сомнения, многих других поэтов.
Уверен, вы согласитесь со мной, что мистер Кребб весьма осторожен в выборе выражений. Да, иногда они не слишком изысканны, но следует считаться с временем, обстоятельствами и им самим. Однако в отношении женщин он проявляет прямо-таки старомодную галантность и крайне щепетилен: его воспоминания романтичны и даже сентиментальны, как мне кажется, подчас даже чересчур. Так, портрет миссис Пендрейк вполне можно было бы живописать и более смелыми мазками. Я подозреваю, что она была из тех недостойных женщин, которых каждый из нас рано или поздно встречает на своем жизненном пути. Вот, скажем, моя бывшая жена… но хватит, это все-таки книга мистера Кребба, а не моя.
И все же, когда Кребб не занимался непосредственно диктовкой, мы часто говорили с ним (вернее, он со мной) на чисто мужском языке, и должен признаться, что большего матершинника мне встречать не доводилось. Он был просто не в состоянии произнести предложение, не вставляя после каждого слова некое определение, почерпнутое им то ли на рыночной площади, то ли в газетах. Звучало же это примерно так: «Дай-ка мне этот… микрофон, сынок. Интересно, когда эта… сестра принесет мой… завтрак». Так что я вынужден попросить читателя самого дополнять фразы, когда по ходу повествования мистер Кребб говорит нечто вроде: «Мотай отсюда, ты, проклятый сукин сын!» Будьте уверены, в оригинале употреблялись намного более сильные выражения.
Еще одно замечание: слово «задница». Как и многих писателей-любителей, употребляющих его безо всякого вкуса и изящества, лишь потому, что оно все время мелькает в прессе, Кребба часто обвиняли в грубости. Но это не тот случай. Нет, он искренне полагал это слово вежливым, которое можно и должно произносить повсеместно по любому поводу, не боясь никого обидеть. Впрочем, убедитесь сами.
Пожалуй, хватит. С тех пор как Джек Кребб сжимал мой микрофон, прошло десять лет. За это время от вполне естественных причин скончался мой отец, и началась моя долгая и волокитная борьба за наследство с невесть откуда взявшимся сводным братом. Но речь сейчас не об этом.
Я сказал достаточно и теперь уступаю сцену Джеку Креббу. Вы снова встретитесь со мной в кратком эпилоге. Но прежде прочтите эту ни с чем не сравнимую историю!
Ральф Филдинг Снелл
Глава 1. СТРАШНАЯ ОШИБКА
Я — белый и никогда этого не забывал, но в десять лет от роду я попал на воспитание к индейцам племени шайен.
Мой отец проповедовал слово Божие в Эвансвиле, штат Индиана. Церкви как таковой у него не было, и он умудрялся договариваться с неким владельцем питейного заведения, именовавшегося в наших краях «салуном», и тот разрешал ему по воскресеньям, с утра, выступать перед завсегдатаями. Салун располагался недалеко от реки, и его прихожанами были лодочники с Огайо-Ривер, бандиты-шулеры, останавливавшиеся здесь по пути в Новый Орлеан, карманники, кабацкие задиры, шлюшки и иже с ними, короче говоря, излюбленная паства моего батюшки, внимавшая его наставлениям с открытыми ртами и шумно выражавшая свои чувства, ничуть не стесняясь витиеватых и малоцензурных выражений.
Когда он впервые переступил порог салуна и начал свою проповедь, вся эта разношерстная толпа готова была линчевать его, но отец вскарабкался на стойку бара и разразился такими истошными воплями, что его предпочли оставить в покое и даже выслушать. Мой папочка владел своим голосом в совершенстве, недоступном ни одному другому белому проповеднику, хотя и не вышел ростом и был худ, как швабра. У него, знаете ли, имелся убийственный прием: заставить слушателя чувствовать себя виноватым за то, за что ему и в голову не могло прийти. Самое главное — вовремя отвлечь, обескуражить. На этом-то он и играл. Он мог уставиться немигающим взором на какого-нибудь краснорожего бродягу-лодочника и рявкнуть: «А как давно ты не видел свою мамочку?» И можете не сомневаться, парень терялся, сучил ногами и утыкался носом в рукав, а тут еще с неутешными всхлипываниями начинали сновать вокруг мои многочисленные братья и сестры, изображая разорванную судьбой гирлянду вычищенных до блеска то ли серафимчиков, то ли херувимчиков (я, по правде-то говоря, не особо в этом силен) и видом своим являя «Горнию Милость Всем Нашим Невзгодам».
