Кормак Маккарти - Кони, кони…
Дверца плохо закрывается. Ты куда?
В Сан-Антонио.
Ну а и в Брейди. Так что не до конца, но подброшу.
Спасибо.
Торгуешь скотом?
Не понял.
Шофер кивнул в сторону саквояжа с ремнями и медными застежками.
Говорю, торгуешь скотом? У них такие же.
Нет, просто другого нет.
А я подумал, не торгует ли парень скотом. И давно там стоял?
Несколько минут.
Шофер показал правой рукой на приборную доску, где светился оранжевый диск
Вон печка. Только греет так себе. Чувствуешь?
По-моему, греет неплохо.
Шофер махнул левой на серый зловещий рассвет.
Видишь?
Угу.
Ненавижу зиму. Ума не приложу, какой от зим толк. А ты не из разговорчивых, верно?
Вроде бы нет.
Полезная черта.
Через два часа показался Брейди. Проехав через весь город, шофер высадил Джона Грейди на противоположной окраине.
Во Фредриксбурге оставайся на Восемьдесят седьмом шоссе, а то, если попадешь на Девяносто второе, тебя за милую душу увезут в Остин. Понял?
Да. Большое спасибо.
Джон Грейди захлопнул за собой дверцу, шофер махнул ему рукой, развернул грузовик и укатил. На шоссе показался еще один грузовик. Джон Грейди проголосовал и, когда машина остановилась, залез в кабину.
Когда они переезжали реку Сан-Саба, пошел снег. Снег шел на плато Эдсарду, падал на известняки в Балконесе. Джон Грейди смотрел перед собой. Вовсю трудились «дворники», вокруг играла метель. По краям черного фальтового полотна стала образовываться белая пленка, а мост через зеленые воды Педерналеса обледенел. На мескитах вдоль шоссе повисли белые грозди. Шофер сидел за рулем чуть сгорбившись, что-то тихо напевая себе под нос. В три часа они въехали в Сан-Антонио. Метель бушевала с прежней силой. Джон Грейди поблагодарил шофера, выбрался из кабины и пошел по улице. Увидев кафе, он завернул в него, подошел к стойке сел на табурет и саквояж поставил на пол рядом. Взял с подставки меню, раскрыл его, перевел взгляд на часы на стене. Официантка поставила перед ним стакан воды
Здесь такое же время, как и в Сан-Анджело?
Так и знала, что ты ляпнешь что-то этакое! Такой уж у тебя вид.
Как все-таки насчет времени?
А я почем знаю? В жизни не была в Сан-Анджело. Есть будешь?
Дайте мне, пожалуйста, чизбургер и шоколадный коктейль.
Ты приехал на родео?
Нет.
Время тут такое же, сказал человек, одиноко сидевший у другого конца стойки.
Джон Грейди поблагодарил его, а тот повторил, что время тут такое же.
Официантка записала заказ Джона Грейди в блокнотик и удалилась.
Раз приехал, значит, надо, пробормотал Джон Грейди.
Он бродил по городу под снегопадом. Стемнело рано. Он стоял на мосту Коммерс-стрит и смотрел, как снег падает в темную воду, бесследно растворяясь в ней. Припаркованные машины обзавелись белыми шапками. С наступлением темноты движение транспорта почти полностью прекратилось. Только изредка проезжало такси или грузовик с включенными фарами, свет от которых еле-еле пробивал белую пеленy. Мягко шуршали по снегу шины. Отыскав на Мартин-Стрит отделение ИМКА[12], Джон Грейди снял номер за два доллара. Он поднялся на второй этаж, вошел в номер, стащил сапоги, поставил их сушиться к батарее, потом снял и развесил носки, бросил куртку на стул, а сам растянулся на кровати, накрыв лицо шляпой. Без десяти восемь он стоял у театральной кассы и чистой рубашке и с деньгами в кулаке. За доллар двадцать пять центов он приобрел билет в третьем ряду балкона. Девушка-кассирша уверила его, что оттуда все отлично видно.
Он поблагодарил ее, отдал билет капельдинеру, который проводил его до устланной ковром лестницы. И вернул билет. Джон Грейди поднялся наверх, отыскал свое место и сел, положив шляпу на колени. Театр был заполнен наполовину. Когда огни стали гаснуть, его соседи начали вставать и перебираться в партер. Тут подняли занавес, на сцене появилась его мать и заговорила с женщиной, сидевшей в кресле.
В антракте Джон Грейди надел шляпу и спустился в фойе. Спрятавшись в нише с позолоченными стенами, он свернул сигарету, а потом долго стоял, упершись в стену подошвой, и курил, а проходившие мимо зрители поглядывали на него с удивлением. Джон Грейди подвернул одну штанину и время от времени стряхивал мягкий светлый пепел в углубление получившейся манжеты. Замечая мужчин в таких же, как у него, шляпах, Джон Грейди молча кивал им, а они ему. Затем свет в фойе поубавился, и Джон Грейди вернулся и зал.
Джон Грейди сидел, поставив локти на спинку переднего кресла и, подперев подбородок кулаками. Он сосредоточенно следил за происходящим на сцене, в душе надеясь, что пьеса объяснит ему что-то важное об этой жизни, растолкует, что собой представляет окружающий мир, но его надежды оказались напрасными. Пьеса была начисто лишена какого-либо смысла. Когда в зале снова вспыхнул свет, публика зааплодировала. Мать вышла поклониться публике раз, другой, третий, потом все актеры выстроились на сцене и, взявшись за руки, тоже принялись кланяться. Затем занавес опустился, и зрители стали расходиться. Джон Грейди долго сидел в пустом зале, потом надел шляпу и вышел на холодную улицу.
Утром он отправился в город позавтракать. На улице был ноль. В Тревис-парке лежал пушистый снежный ковер толщиной в фут. Единственное работавшее кафе оказалось мексиканским. Джон Грейди заказал яичницу и кофе и стал просматривать газету. Он думал, что там есть упоминание о спектакле и о матери, но и тут его надежды не сбылись. Кроме Джона Грейди, в кафе посетителей не было. Обслуживала его юная мексиканочка. Когда она поставила перед ним тарелку, он отложил газету в сторону и отодвинул чашку.
Мас кафе?[13]
Си, пор фавор.[14]
Она принесла кофе.
Асе мучо фрио.[15]
Бастанте.[16]
Джон Грейди шел по Бродвею, сунув руки в карманы и подняв воротник от ветра. Он зашел в отель «Менгер», сел в кресло в вестибюле и, закинув ногу на ногу, развернул газету.
Около девяти в вестибюле появилась мать под руку с каким-то мужчиной в костюме и расстегнутом пальто. Они вышли на улицу, сели в такси и уехали.
Джон Грейди долго сидел в кресле. Потом встал, сложил газету, подошел к конторке. Портье вопросительно посмотрел на него.
У вас не остановилась миссис Коул?
Коул?
Да.
Минуточку.
Портье стал просматривать регистрационный журнал, потом покачал головой.
Нет, такой у нас нет.
Спасибо, сказал Джон Грейди.
Последний раз они выезжали верхом вместе в начале марта, когда вдруг потеплело и вдоль дорог зажелтели сомбреро. Они дали передохнуть лошадям в Маккалоу, потом двинулись дальше, по среднему выгону вдоль Грейп-Крика. Вода в реке была чистая и казалась зеленой от прядей мха на каменистых отмелях. Они медленно ехали по равнине среди зарослей мескита и нопала. Остался позади округ Том Грин, начался округ Коук. Они пересекли старую шуноверовскую дорогу и углубились в горы, поросшие кое-где кедрами. Под копытами лошадей похрустывала базальтовая крошка. День выдался ясный, и на синих горных хребтах в сотне миль к северу были хорошо видны шапки снега. Ехали, почти не разговаривая. Отец чуть подавался вперед и держал поводья в одной руке у седла. Худой, болезненно хрупкий, он словно терялся в собственной одежде. Он ехал и смотрел по сторонам глубоко запавшими глазами так, будто окружающий мир внезапно изменился к худшему – или, напротив, словно наконец-то предстал в своем истинном обличье. Это его сильно огорчало. Джон Грейди, ехавший впереди, держался в седле так, словно в нем и родился, что в общем-то почти соответствовало действительности. Глядя на него, верилось: родись он в стране, где и слыхом не слыхивали о лошадях, он все равно отыскал бы их, достал хоть из-под земли. Он быстро смекнул бы, что в этом мире трагически не хватает чего-то такого, без чего и сам он, и этот мир не могут нормально существовать, и пустился бы странствовать и не успокоился бы до тех пор, пока не нашел бы лошадь и не понял, что именно это существо, которое он видит впервые, ему и необходимо.
