Луис Ламур - К далеким голубым горам
Наш маршрут в Лондон поневоле был кружным. Я решил двинуться через Торни. Это была очаровательная деревушка, типичная для болотного края, место, которое я любил с детских лет, когда отец рассказывал мне истории о Херварде Уэйкском, последнем человеке, боровшемся против Вильгельма Завоевателя. А Торни была одним из последних пунктов, которые он оборонял. Отсюда мне придется ехать верхом в Кембридж и дальше в Лондон.
Вот так легко складываются планы людей! Мы толкали шестами наше неуклюжее судно по водной дороге, тростники и ивняк высоко поднимались над нами. Утренний свет лег на болота, серый и золотой, с туманом и солнцем, а вокруг нас не было ни звука, ни движения, кроме легкого плеска воды о борт барки и тихих любовных птичьих голосов среди листвы. Судно наше было не по вкусу моему коню, его беспокоила неустойчивая опора под ногами, но все же барка была крепкой — пусть и не быстрой.
Сидя на корме, я то и дело поглядывал назад, но никаких признаков преследования не видел. И все же чувствовал себя неспокойно. Тревожило, что я не знаю, кто мои враги, ибо это были не простые разбойники. Здесь ощущалась побудительная причина.
Ладно… скоро я окажусь за границами Англии, в море, и если им так невтерпеж, так могут следовать за мной в Виргинию[4] и к тем голубым горам, которые тревожат меня день и ночь своими неизмеримыми обещаниями и загадками.
Неизмеримыми? Нет. Ибо я измерю их: отправлюсь туда, пройду под темными сводами тамошних лесов, буду пить воду из тамошних ручьев, лицом к лицу встречать тамошние опасности.
Последние тени увядали и ускользали, робко прячась в гуще камышей и под нависающими ветвями, чтобы терпеливо дожидаться ночи, которая вернет им отвагу. Солнце взошло, туман поднялся, свет мягко лег на болота. Мы заметили вдали людей, которые резали тростник и траву на крыши, а потом их заслонила стена осоки высотой добрых семь-десять футов — а издали она показалась бы простым ровным лугом. Вот только пробираться через нее вовсе не простое дело, и я припомнил, как мальчишкой возвращался с таких лугов и руки-ноги у меня были изрезаны ее острыми злющими краями.
А какие воспоминания будут у моих детей? Увидят ли они хоть когда-нибудь Англию? Они будут жить далеко, в другой стране, без школ, без книг… Нет. Книги должны быть.
Вот тогда она и родилась — мысль, что у меня должны быть книги, и не только для моих детей, но и для нас с Абигейл. Мы не должны терять связи с тем, чем мы были и какими мы были, мы не можем допустить, чтобы колодцы нашей истории пересохли, ибо дитя без традиций — это в глазах мира дитя искалеченное. И еще традиция может послужить якорем, обеспечивающим устойчивость, и щитом, прикрывающим человека от безответственности и поспешных решений.
Но тогда — какие же книги? Их не должно быть много, ибо большой запас книг — нелегкий груз, когда придется везти их на пирогах, во вьюках и на собственной спине.
Каждая книга должна быть такой, чтобы стоило перечитывать ее много раз, чтобы могла много сказать, принести смысл в жизнь, помочь принять решение, утешить душу в момент одиночества. Человеку нужна возможность услышать слова других людей, которые уже прожили свои жизни, услышать — и разделить с ними испытания и тревоги дня и ночи в своем доме или на городских площадях.
Нужна Библия, конечно, потому что это не только религия, из Библии можно много узнать о людях и их обычаях. И еще она источник выражений, ставших пословицами и фигурами речи. Не может человек считать себя образованным, не зная их хоть отчасти.
Еще Плутарх. Мой отец, самоучка, очень высоко его ставил. Плутарх, — это я цитирую отца, — изыскан, проницателен и умудрен, он умеет всему, что пишет, придать чувство спокойствия и размышления. «Я думаю, — говорил отец, — что его читали больше великих людей, чем любую другую книгу».
— Барнабас! — Том следил за берегами. — Твой корабль стоит на якоре в Лондоне?
— Да. И еще мне надо в Лондоне поговорить с одним человеком. Я уезжаю надолго, а есть вещи, которые он должен делать для меня здесь, — он будет управлять делом, когда я окажусь далеко от Англии.
— Ты этому человеку доверяешь?
— Да, — ответил я после короткого раздумья, — хоть он и слывет человеком, одаренным во всяких проделках. Но у нас с ним много общего, думаю.
— В проделках?
— В идеях, Том. Мы с Питером разделяем большие замыслы. Нет прекраснее времени, чем когда молодые люди сидят вместе и обсуждают большие мысли, придавая им форму завершенную и прекрасную. Не знаю, такими ли уж великими были наши мысли, но мы верили, что они велики. Мы говорили о Платоне, о Катае и Марко Поло[5], о римских богах и греческих героях, об Улиссе и Ясоне.
— Никогда не слышал о таких..
— Я тоже не слышал о некоторых из них, зато Питер слышал. А я старался учиться, стал любопытен, и со временем узнал о них больше. И еще Питер рассказывал о странном незнакомце, который пришел однажды к нему в лавку в переулке Сент-Полз продать какую-то старинную рукопись, человеке, который говорил о некоем мудреце по имени Адапа и о Спрятанном Сокровище какого-то Тайного Писания. И говорил он странно, словно ожидал, что Питер откликнется. Но Питер ничего не знал ни о каком Адапе, хоть эти разговоры его и встревожили.
Да, о многих вещах мы с Питером толковали — и это именно он будет заниматься продажей моих мехов и леса, когда я уеду. Мои корабли будут приходить в Англию, он будет распродавать мои товары и заказывать то, что нужно мне.
И, наконец, у него есть книги, которые мне нужны, и карты той страны, куда мы отправляемся.
— Но это же новые земли! Откуда могли взяться карты?
— Хороший вопрос, но эти земли могут быть новыми только для нас, потому что наши знания ограничены. А для тех, кто жил до нашего времени, эти земли могли быть старыми. Хотя история многое сохраняет, но еще больше было утеряно. Люди всегда уходили в море, Том, и некоторые из них делали записи. Да если мы не оставим записей, кто узнает, куда мы ходили и что свершали? Я постараюсь все это записывать, Том.
— Эх, а я писать не умею…
— Точно так же не умели другие, разбредавшиеся по миру. Так много сделано, так мало записано. Правда, многое было записано, но потом затерялось. Питер рассказывал мне о людях и народах, о смертях и битвах, о которых я в жизни не слышал.
Скажем, Авиценна — кто это? Где-то я слышал его имя, а Питер — тот знал: великий мыслитель, великий писатель, человек глубоких познаний во многих областях, воистину великий человек. И если такой человек мог прожить свою жизнь, а мы о нем не знаем, то как много могло быть других?
Вот тот незнакомец, который зашел к Питеру, а больше никогда уже не приходил, — кто это был? Где нашел он рукописи и карты, которые продавал? Кто был тот, кого он называл Мудрым Адапой? Даже Питер никогда не слышал о таком, ни знакомые ему ученые в Кембридже.
