Кормак Маккарти - Кони, кони…
Вижу
Видишь, как на нас таращится?
Вижу.
Знаешь, что я сейчас сделаю?
Понятия не имею.
Я встану, подойду к нему и врежу хорошенько по его поганой роже.
Ни хрена ты не врежешь!
Ну тогда смотри. Я пошел.
А зачем?
Чтобы он не тратил время на дорогу к нам. Потому как, если я ему не врежу, он нам сам врежет.
К концу третьего дня избиение прекратилось. Оба ходили уже полуголые, в Джона Грейди запустили горстью мелких камешков, отчего у него вылетело два зуба, а левый глаз совсем закрылся. Четвертый день оказался воскресеньем, и на деньги Блевинса они купили себе кое-что из одежды, а также мыла и вымылись под душем. Кроме того, они приобрели банку томатного супа и, нагрев жестянку над свечным огарком, завернули ее в рукав старой рубашки Ролинса. Сев под высокой западной стеной тюрьмы, через которую уже перевалило солнце, они передавали завернутую в ткань банку друг другу.
А что, глядишь, и выкарабкаемся, произнес Ролинс.
Не надо расслабляться. Давай наперед не загадывать.
Сколько, по-твоему, стоит освободиться?
Не знаю. Но, наверное, дорого.
Я тоже так думаю.
Что-то пока от капитановых дружков ни слуху ни духу. Может, они просто ждут, останется от нас что-нибудь, за что есть смысл брать деньги, или нет, проговорил Джон Грейди и протянул банку обратно Ролинсу.
Допивай, сказал тот.
Бери, бери. Там всего-то на один глоток.
Ролинс взял банку, опрокинул остатки в рот, потом налил в нее воды, покрутил, выпил и уставился в пустую жестянку.
Если они думают, что у нас водятся деньги, то почему тогда не держат в приличных условиях, спросил он.
Не знаю. Они, видать, не заведуют тут распорядком. Их дело принимать арестантов. И выпускать.
Разве что так.
Загорелись прожектора на стенах.
Сейчас прогудят отбой, сказал Ролинс.
У нас есть еще пара минут.
Я и не подозревал, что на земле имеются такие места.
На земле имеется все что угодно.
Ролинс кивнул.
Это точно.
Где-то там, в пустыне, шел дождь. Ветер, что дул оттуда, доносил запах креозотов. В маленьком шлакоблочном домике, встроенном в углу двора, загорелись огни. Там жил, словно сатрап в изгнании, какой-то состоятельный узник с поваром и телохранителем. За сетчатой дверью сооружения мелькнула фигура. Над крышей была натянута веревка, над которой, словно государственные флаги, тихо полоскалась на легком ветру выстиранная одежда хозяина. Ролинс кивнул на домик.
Ты его когда-нибудь видел?
Да, как-то вечером. Он стоял в дверях и курил сигару.
Ты усвоил их здешний жаргон?
Немного.
Что такое пуча?
Окурок. Бычок.
А что такое теколата?
То же самое.
Господи, сколько у них слов означают окурок!
Много. А ты знаешь, что такое папасоте?
Нет.
Большой человек. Шишка.
Они так зовут того типа, который живет в домике?
Да.
А мы с тобой парочка габачос.
Болильос.
И еще пендехос. Болваны.
Каждый может оказаться пендехо, пробормотал Джон Грейди.
Но мы с тобой здесь самые большие болваны.
Ничего на это не могу тебе возразить, приятель.
Какое-то время они сидели и молчали.
О чем задумался, наконец спросил Ролинс.
Сдается мне, что за здорово живешь нам отсюда с тобой не выбраться.
Ролинс кивнул. Они смотрели, как в свете прожекторов двигаются фигуры заключенных.
А все из-за одной чертовой лошади, буркнул Ролинс.
Джон Грейди наклонился вперед, сплюнул между расставленных ног, потом снова прислонился к стене.
Лошадь тут ни при чем, сказал он.
Ночью они лежали в камере на железных койках и прислушивались к тому, что происходит вокруг. Тишину нарушало храпение кого-то из соседней камеры, да где-то вдалеке пролаяла собака. Потом стало так тихо, что они слышали дыхание друг друга.
Мы с тобой возомнили себя крутыми ковбоями, произнес из темноты Ролинс.
Это точно.
А они могут убить нас в любой момент.
Тоже верно.
Два дня спустя папасоте прислал за ними человека. Это случилось вечером, когда они сидели во дворе. Высокий худой мексиканец пересек двор, подошел к ним, нагнулся, сказал, чтобы они шли за ним, потом выпрямился, повернулся и пошел. Он даже не оглянулся, что бы проверить, идут ли они следом.
Что будем делать, спросил Ролинс.
Джон Грейди кое-как поднялся, отряхнул рукой штаны и сказал:
Поднимай свою задницу.
Хозяина звали Перес. Его «особняк» имел лишь одну комнату, в центре которой стоял складной металлический стол с четырьмя стульями. У одной стены находилась железная кровать, а напротив ― буфет, полка с посудой и плита с тремя конфорками. Когда они вошли, хозяин стоял у окна и смотрел на тюремный двор. Затем он повернулся, щелкнул пальцами, и тотчас же провожатый исчез за дверью.
Меня зовут Эмилио Перес, представился хозяин. Прошу вас, присаживайтесь.
Они отодвинули стулья, сели. Доски пола, как оказалось, не были прибиты гвоздями, а просто лежали на поперечинах, одна к другой. Блоки, из которых были сложены стены, не были скреплены известковым раствором. Потолок состоял из неошкуренных жердей, на которые были положены листы кровли, придавленные по краям кирпичами. Двое или трое мужчин могли за полчаса разобрать и снова собрать это сооружение. Тем не менее в домике имелось электричество и даже газовая колонка. На одной из стен висел ковер, на других ― картинки из календаря.
Вы еще очень молоды и, по-моему, любите драться так?
Ролинс собрался что-то ответить, но Джон Грейди быстро перебил его:
Да. Есть такой грех.
Перес улыбнулся. Ему было лет сорок с небольшим. У него были подернутые сединой волосы и усы. Он был строен и гибок. Он отодвинул третий стул, легко перебросил ногу через спинку и сел, поставив локти на стол и чуть подавшись вперед. Стол был покрашен малярной кистью, и через зеленую краску проступало название пивоварни. Перес сложит вместе руки.
Давно вы тут, драчуны, спросил он.
С неделю.
И как долго собираетесь пробыть?
Для начала, мы сюда не собирались, отозвался Ролинс. Так что наши планы тут вообще ни при чем.
Американцы в этой тюрьме долго не задерживаются, с улыбкой произнес Перес. Они проводят тут пару-тройку месяцев. Потом покидают нас. Здешняя жизнь им не по душе.
А вы можете сделать так, чтобы мы отсюда убрались?
Перес развел руками и чуть пожал плечами.
Да. Конечно.
Тогда почему вы сами здесь загораете, спросил Ролинс.
Перес снова улыбнулся, откинулся на спинку стула, а руками сделал такое движение, словно прогонял птиц. Этот жест плохо сочетался с его общей невозмутимостью, но, возможно, он счел, что так будет понятнее американцам.
