Евгений Костюченко - Зимний Туман - друг шайенов
Выбравшись на дорогу, казаки стали, и Домбровский с князем принялись, задрав голову, рассматривать небо, чтобы сориентироваться по звездам.
— Не лучше ли нам остановиться? — сказал Салтыков. — Не верится мне, что они осмелятся выслать за нами погоню, да еще ночью. С нами к тому же раненый, ему бы сейчас отлежаться…
— Дорога ведет на юго-запад. Двинемся по ней, — решительно заявил Домбровский. — К раненому приставим двоих. Поддержат, если что. На рассвете станем в хорошем месте, передохнем, осмотримся. Вперед, князь?
— Вперед, — неохотно скомандовал Салтыков.
Гончара укачало в седле, и он задремал, склонив подбородок к груди. Рядом шумно дышали казачьи лошади. Мягкий топот копыт, скрип седла, переливы цикад — сколько ночей провел Степан под эту вечную музыку степных дорог…
Когда он проснулся, в сером небе над холмами уже протянулись огненные полосы рассвета. Кони шли шагом, и попутчики Гончара еще спали, скрестив руки на передней луке и безвольно раскачиваясь в седле.
Он проехал в голову колонны, догнав князя.
— Я даже не успел вас поблагодарить, — начал Степан.
— Не стоит.
— Кажется, я должен объясниться.
— Ничего вы не должны. — Салтыков выбил трубку о каблук и спрятал ее в карман. — Просто скажите, как вас теперь называть. Хотите остаться Такером — Бога ради, оставайтесь.
— Мое имя — Степан Гончар. Я русский. Из Петербурга. Попал в Америку четыре года назад. Вот и все, что я могу о себе рассказать. Теперь о деле. Дочь профессора Фарбера никто не похищал. Она сама уехала с моими друзьями, шайенами, чтобы помочь мне, когда я лежал раненый в индейском поселке. На обратном пути, видимо, шайены, которые ее провожали, наткнулись на карателей. Сейчас Мелиссу прячут где-то в горах. Я примерно знаю где. Туда и отправлюсь. Один. Меня они знают, а вас — нет. И любой отряд, который приблизится к ним, заставит их сменить укрытие.
— Коротко и ясно, — проговорил Салтыков. — Вы инженер? Впрочем, неважно. Наверно, любой русский человек, прожив четыре года среди американцев, начинает выражаться коротко и ясно. Воля ваша, отправляйтесь, куда считаете нужным. Если здоровье позволит. Но я бы все-таки хотел вам помочь. Земляки тут встречаются не так часто. Где вы жили в Петербурге?
— Угол Садовой и Гороховой.
— Так мы еще и соседи. Мой петербуржский дом — на Большой Подьяческой. Правда, я давненько там не был. Уже и забыл, каково это — жить в большом городе.
— Из-за экспедиции?
— О, из-за сотни различных обстоятельств. Я покинул столицу в семьдесят втором году, когда перевелся в Амурское казачье войско. И с тех пор не бывал в городах крупнее, скажем, Хабаровска или Николаевска.
Князь придержал коня.
— Как вам нравится это место? Остановимся здесь?
— Можно и здесь. Только я…
— Ну уж нет, — перебил его Салтыков. — Воля ваша, можете путешествовать в гордом одиночестве. Но сначала надо осмотреть ваши раны, наложить повязки. Да и подкрепиться перед дорогой не помешает.
Пока Домбровский осматривал и смазывал жгучей жидкостью спину Гончара, казаки сгрудились вокруг, обсуждая картину, представшую их взору.
— Эк расписало-то! Чистый ковер!
— Да, брат, наградил тебя Бог дубленой шкурой. Молотили от души. У любого бы кожа до кости полопалась, а тут, глянь, только ссадины остались!
— Палкой кожу не порвешь, шомполами надо было.
— Да сквозь строй, чтобы без роздыху.
— Ну, знатоки, — протянул Домбровский. — Когда сами копченым попадетесь, тогда и учите их. Будут вам и шомпола, и сквозь строй, и розга, и шпицрутен.
— Налюбовались? — Гончар повернулся к казакам. — Могу одеваться?
Казаки, посмеиваясь, разошлись. Он снова натянул гимнастерку на голое тело и поежился.
— Что, жжется? — Домбровский заткнул фляжку. — Ничего. Рану водкой не испортишь. А где это вас так разрисовали? Видел я в Нерчинске одного морячка. Над его спиной, как он рассказывал, дикари трудились два дня, не смыкая глаз. Он, бедолага, извелся весь, пытаясь разглядеть рисунок.
Гончар не удержался от вопроса:
— В Нерчинске? Что вы там делали?
Для него это название всегда было каким-то образом связано с каторгой. Нерчинский рудник. В горах Акатуя. Бродяга Байкал переехал…
— Был проездом. А что?
— Ничего. Просто всегда немного завидую людям, которые побывали там, где не бывал я. Даже если речь идет о каторге.
Домбровский спрятал фляжку в подсумок, отстегнул от седла скатанное одеяло и расстелил его на траве.
— Надо отлежаться, — сказал он, садясь и стягивая сапоги. — Хотя бы часок. И вам рекомендую настоятельно. Переход будет долгим. А что до каторги… Я, милостивый государь, прошел всю Российскую империю, от Польши до Аляски. Как говорится, повидал свет. И что же? Всюду, если разобраться, одно и то же. Нерчинск. Всюду — Нерчинск. Всюду — божественные красоты природы. И человеческое ничтожество. Тупость начальства и подлость раба. Всюду Нерчинск.
Домбровский сладко зевнул и растянулся на одеяле.
— Не теряйте время, Такер. Поваляйтесь на травке, пока судьба дарит вам такую возможность. Через час — завтрак, а потом снова — по коням, и вперед.
Он сложил руки под головой, закрыл глаза и через минуту уже безмятежно посапывал, погрузившись в глубокий сон.
Князь Салтыков присел рядом, вытирая полотенцем мокрое лицо и шею.
— Не хотите искупаться в речке? Вода мутная, но все же — вода.
Степана тянуло прилечь, подобно Домбровскому, но он не мог этого сделать из-за горящей спины. "Не надо было ничем мазать, — с досадой подумал он. — Все бы зажило само собой. От лечения только мучения". Усмехнувшись невольной рифме, он, кряхтя и поеживаясь, все-таки устроился на траве — полулежа, подперев голову кулаком.
— Вот так всю жизнь, — философски заметил Салтыков. — То бешеная скачка, то сон под открытым небом. И нескончаемая дорога. А знаете, ведь я сразу заподозрил в вас соотечественника.
— Чем же я себя выдал? Произношением?
— Отчасти. Впрочем, тут все говорят на каком-то дикарском наречии. Колониальный диалект великого английского языка.
— Кстати, вы-то как раз этим не страдаете. Даже странно. Я всегда думал, что у русских аристократов родной язык — французский.
— Ну, батенька, это вы сочинений графа Толстого начитались. Ныне на французском обожают изъясняться новые русские классы — купечество да промышленники. А высшее общество излечилось от галломании аккурат в двенадцатом году. Точнее сказать, в пятнадцатом, после экскурсии в Париж. Как увидели своими глазами все прелести республиканской Франции. Нет, с тех пор главный язык Европы — английский. И Европы, и всего мира.
