Луис Ламур - Первый быстрый выстрел
Когда они скрылись из вида, я повернул своего мула на поросшую травой дорогу. У меня хороший мул, он выносливей, чем большинство лошадей. Может не такой быстрый, но в дальней дороге перескачет любого коня, а на привале лучше сторожевой собаки.
Лонгли упомянул вдов. С окончанием войны их здесь, наверное, хоть пруд пруди. В этих местах и без битв всегда было много вдов.
Со мной не станет связываться ни одна приличная женщина, а если кто-то их них и захочет, это наверняка приведет к перестрелке с отцом или братьями. Каллен Бейкер - известное имя, смутьян, как говорили одни, и человек, склонный к убийству, как говорили другие. Ходили также слухи, что я пьяница, но это ложь. Я вообще не люблю спиртное, а если меня и видели пьяным, то не от виски, а от ярости.
Кроме того, на вдов у меня просто не было времени. У меня достаточно забот с закупкой семян, возделыванием земли и работой на ферме: дом, скорее всего, стоит полуразрушенный.
Вынув свой "кольт" я проверил патроны, осторожность не помешает, хотя я надеялся никогда больше не использовать оружие против человека - только для охоты. Тем не менее я заметил, что людей, готовых к любым неожиданностям, часто обходят стороной, и если это так, то больше надежды, что меня оставят в покое. К тому же я всегда был готов к неприятностям, у меня это превратилось в привычку.
В потайном кармане сзади на поясе у меня на всякий случай лежал небольшой двуствольный пистолет 41-го калибра - дополнительная гарантия безопасности. Для меня снова настали времена, когда спрятанное оружие может спасти жизнь. Вероятно, мне не понадобится ни "кольт", ни пистолет, но я не тот человек, чтобы считать цыплят не по осени.
Дорога повернула, и я натянул поводья у ворот. Я был дома.
Три года я мечтал об этом мгновении, они показались мне десятью годами или даже пятнадцатью. Я жил в другом мире, другой жизнью, но вернулся. Все было как прежде, и в то же время все выглядело иначе.
Раньше на дворе позади дома лежала сухая утрамбованная земля, теперь она заросла сорняками и травой. Сам дом был побит непогодой, стоял с облупившейся краской, прожаренный солнцем, побелевший от ветра и дождя.
Солнце, дождь и ветер рушат все. Они терзают поверхность дерева и камня, затем сглаживают ее, затем опять лохматят и покрывают трещинами, и так до тех пор, пока не сравняют с землей. Я тоже натерпелся от ветра и знойного солнца, но больше всего меня терзали те тысячи бурь, что сидели внутри меня самого, они вылепили мое лицо, кололи пальцы тысячами иголок, вливали в кровь гнев, когда мне приходилось драться снова и снова.
Потому что слухи обо мне были правдой. Я был по природе убийцей, человеком, который всю жизнь сдерживал внутри себя ужасающую ярость. Иногда, когда что-то мешало мне, ярость вырывалась наружу, она пугала меня, так как я не держу зла против людей, не знаю, что такое ненависть. Да, я осторожен, поскольку понимаю, что вокруг много таких, кто меня не любит, но сам я не испытываю ненависти ни к кому. Мной можно помыкать до определенного предела, дальше мной овладевал холодный и смертельно опасный гнев.
Соскочив с седла, я не спеша открыл ворота, страшась заходить во двор, страшась вопоминаний, которых избегал много лет.
Казалось, что вот-вот выйдет на крыльцо мама и позовет меня ужинать, или появится отец с протянутой для приветствия рукой. Но они не выйдут, никто не выйдет из этой двери, которую не распахивали уже два года.
Проведя мула в ворота, я бросил поводья и с комом в горле медленно пошел к дому.
Там никого не было. Дверь на кухню висела на старых, высохших кожаных петлях, которые так тщательно прибивал отец, когда строил дом своими собственными руками. Я помогал ему как мог. Тогда я почти ничего не смыслил в работе и все, что мог предложить в помощь - это сильные и старательные руки.
Ступени на клыльце покоробились и выцвели, в углах между крыльцом и домом скопились опавшие листья. На тропинке цвел один только ирис, посаженный мама, да рододендрон, который выкопали мы с отцом на берегу реки и который теперь превратился в целое дерево. Эти вещи остаются надолго деревья, которые сажает человек, и колодцы, которые он выкапывает... не знаю, как долго соят дома.
Дверь под моей рукой нехотя отворилась, и когда я вошел в дом, на щеках у меня пролегли мокрые дорожки, словно я был маленькой девочкой.
Опустевший дом показался мне совсем незнакомым. Все, что можно было унести - унесли, за исключением большого медного котла возле очага, которого и к седлу приторочить неудобно. Комнаты были пусты, там и здесь в бревенчатой части дома на полу лежали осыпавшиеся кусочки сухого мха, которым утепляли потолок. Позже отец начал пристройку из досок, он хотел, чтобы у мамы был, наконец, настоящий дом. Однако он не успел ее достроить: тяжелая работа сказалась на матери, у нее было не слишком крепкое здоровье.
Ее похоронили в дальнем конце сада, там же положили и отца - мне об этом рассказали, сам я в это время был на Западе.
На кухне устроила гнездо сова, следов от нее было столько, что можно было подумать, что их здесь штук пятьдесят, впрочем, совы всегда такие. На всем лежал толстый слой пыли, которой никогда не было при матери. Денег у нас вечно не хватало, но мама содержала дом в такой чистоте и таком порядке, какого я не встречал ни в одном другом.
У очага валялись изгрызанные мышами объедки, оставленные теми, кто заезжал сюда переночевать.
Раздраженный гулким звуком шагов по пустому дому, я вышел во двор, увидел, что розы заросли сорняками, и подумал, что меня ждет много работы.
- Ну, папа, - произнес я вслух, - я сделаю ферму такой, какой ты хотел ее видеть.
Мул пасся во дворе и по скорости, с какой он щипал траву, можно было подумать, что вот-вот раздадутся трубы Страшного суда. Если ему там так нравится, пусть пасется. Я стреножил мула во дворе и, прихватив "спенсер", направился к болотам.
Вы когда-нибудь возвращались в те места, где провели детство, бродили по тропинкам, по которым бегали мальчишкой? По старым, незабываемым тропинкам? Жаркое солнце падает на траву, просвечивая сквозь зеленую листву, тропинка густо заросла кустарником, через который пробиваются ветки черники... я и сам не раз натыкался на сучковатые ветки вереска, пытаясь добраться до ягод, и рвал рубашку. Почему-то самые спелые, самые сочные ягоды растут в местах, до которых труднее всего добраться.
Каждый шаг отзывался разбуженной памятью. Время от времени я останавливался, воскрешая в памяти старые дни. По утрам на этих болотах поднимался туман. Кроны деревьев на низкой земле казались затерянными островами в необъятном облачном море. Сюда приходили пастись олени и часто попадали на папино кукурузное поле, много раз я удачно охотился на оленей в дальнем углу поля.
