Андрей Ветер - Подлинные сочинения Фелимона Кучера
– Мы рады видеть вас с нами, Пьер, – поприветствовал я проводника.
Он высокомерно кивнул мне и сказал:
– Надеюсь, вы помните об условиях нашей сделки?
Всё с тем же почти надменным видом он развьючил лошадей и поставил их в безопасное место на ночлег. Всё в этом человеке отличалось от нашего Горбушки, болтливого и всегда шумного хвастуна. Впрочем, Антуан, кажется, испытывал заметное чувство зависти по отношению к Пьеру.
– Вот что я вам скажу, господа, – нашёптывал нам французик, сидя у костра, – нет в мире никого хуже метисов. Это самая гнусная из всех человеческих пород.
– Ты уж слишком строг к индейцам-полукровкам, Антуан.
– Нет, сударь, я знаю, что говорю. Метисы – самые вздорные и ненадёжные. Они чувствуют себя неполноценными: не то краснокожие, не то белые. Ни одна из рас не считает их своими. А этот Пьер – Оседжи называют его, как я слышал, Оторванное Ухо, – он вообще известен своим чёрным сердцем. Злой и своенравный. Упрям, как два осла, вместе взятых. Всегда готов на предательство…
В какой-то мере это соответствовало действительности, ибо во время нашего путешествия Пьер по кличке Оторванное Ухо не раз проявлял готовность отправиться своим путём, обнаруживал свою несносную причудливость, подчас и заносчивость. Да, он мог покинуть нас в любой момент, так как у него под рукой имелись все средства, чтобы жить в степи самостоятельно и чувствовать себя как дома.
– За что же он получил такую кличку? – поинтересовался я как-то у Антуана.
– Оторванное Ухо? Это за драку из-за молодой индеанки. Пьер вырвал своему сопернику ухо, вырвал с корнем. Так сильно вырвал, что бедняга скончался прежде, чем успел оглохнуть. Говорят, что шаман плясал над ним целый день, но ничего так и не наплясал. Я же говорю – у Пьера дурное сердце…
На следующее утро, 11 сентября, в половине восьмого, мы двинулись в путь и ехали по низменности, где земля была наносной, растительность пышно развивалась на плодоносной почве и громоздились деревья непомерной величины. Путь наш пролегал параллельно западному берегу реки Арканзас, на берегу которой мы намеревались сойтись близ устья Красной Реки с ротой ренджеров. По дороге нам попадались деревни Криков и фермы, чьи обитатели в недавнем прошлом оставили индейский образ жизни и занялись земледелием и скотоводством, вполне преуспев в этом деле.
– Вот видите, мой друг, – говорил с грустью комиссионер, наклоняясь ко мне, – все эти фермы, заборы, колючая проволока – продукт цивилизации. Индейцы теряют себя, соприкасаясь с нами.
– Вам жаль их?
– Мне жаль нас с вами. Мы едем к ним, едем на их землю, чтобы глотнуть свежего воздуха и вкусить приятных тягот. Мы едем к ним – к дикарям, а сами занимаемся уничтожением их жизни. Мы повсюду кричим о прелестях цивилизации, а сами тайком едем в лес или в горы, чтобы насладиться тем, что несовместимо с цивилизацией. Мне жаль нас с вами. Жаль, что мир, к котором мы принадлежим, полон неискренности…
Нам повстречались некоторые из фермеров. Некоторые шли пешком, иные – на лошадях. У многих всадников за спиной сидели женщины в красивых нарядах. У Криков чувствуется настоящая цыганская страсть к ярким цветам и пестроте одежды, и на фоне прерии они видны издали и смотрятся блистательно. У одной женщины голова была повязана ярко-красной тканью и украшена чёрными перьями наподобие петушиного хвоста. Другая накрыла голову белой тряпкой с красными перьями. Третья не воспользовалась перьями, но приукрасила свой тюрбан большой связкой сумаха – здешним вечнозелёным растением с мелкими цветами. Все увиденные мною женщины были похожи на сказочных принцесс. Хотелось потрогать их и расцеловать.
Мы сделали привал близ бревенчатого укрепления, которое принадлежало какому-то белому скваттеру – старику высокому и скуластому. Худощавый, рыжий, с лицом несколько перекошенным, он поминутно подмаргивал одним глазом, будто хотел дать понять, что всё, что он ни делал, имело какой-то скрытый смысл. Когда мы встретили его, он находился в гневном состоянии, так как у него пропала лошадь.
– Я говорю вам, что её украли краснокожие! Эти сукины дети, язви их душу, обожают красть лошадей! – Старик торопливо подмигнул пару раз.
– Может, она всё-таки сама ушла? – нахмурился сержант Пупс, растопырив свои громадные уши и распушив усы.
– Сама? Не пытайтесь насмешить меня, сэр. Тут недавно проехали Оседжи, – скваттер погрозил пальцем куда-то в окно, – это их рук дело. Вот я им устрою вазелиновую задницу!
Он снял со стены длинноствольный карабин и обернулся к нам.
– Вот что нас рассудит, – засмеялся он, хрипло поглаживая потёртый приклад ружья, этого неизменного миротворца в делах правых и неправых.
В дверях показался второй скваттер.
– Верно, только так и можно решать наши дела, – сказал он, застёгивая ремень с револьвером; у него за спиной уже висело ружьё.
Мы всячески старались успокоить старика; объясняли, что лошадь его легко могла сама уйти в ближний лес; но он не хотел согласиться с нами, так как его жгла жажда мести, столь свойственная всем жителям пограничья. На Диком Западе людей обычно жгло желание хоть в чём-нибудь да обвинить индейцев, и ничто на свете не могло успокоить скваттера.
Мы проехали ещё несколько миль и вскоре потеряли след сержанта Пупса и его людей, так как встретили множество других следов, с которыми совершенно спутались нужные нам. Вскоре мы окончательно оставили позади мирные земли и выехали на обширную пустыню, покрытую высокой, мягко колыхавшейся травой.
След, по которому мы двигались, представлял собой узкую стёжку, бежавшую по холмам и долинам, через кусты и плеши, по дикой чаще и голой степи. В этой пустыне путники – верховые и пешие, индейцы и белые – всегда идут один за другим, чтобы кто-то прокладывал дорогу, облегчая путь всем остальным. Поэтому по следам никак нельзя узнать о точном числе путешественников, ибо от всех остаётся лишь узкая тропка.
Немного проехав по стёжке, мы увидели вдруг мчавшегося нам навстречу нашего недавнего знакомца – скуластого и вечно подмаргивающего скваттера. Он ехал рысью по склону холма в сопровождении своего спутника. Его худощавость и какой-то жалостливый вид напомнили мне известные изображения Дон Кихота Ламанчского. Он, как и этот славный рыцарь, ехал на поиски приключений, готовый ворваться в глубь самой непроходимой топи, где его подстерегали коварные враги.
Пока мы разговаривали с ним, на гребне холма появился из-за опушки леса конный Оседж. Он находился примерно на расстоянии четверти часа езды от нас и двигался прямо на нас, ведя на поводу другую лошадь. Наш подмаргивающий старикан немедленно узнал в этой лошади свою пропавшую кобылу.
