Джеймс Купер - Пионеры, или У истоков Саскуиханны
— Нет, ничего, оставьте меня, — ответила Элизабет, на мгновение подняв на юношу лучистые глаза. — Я не могу сейчас говорить, я слишком взволнована. Я преисполнена чувства благодарности за свое чудесное спасение — благодарна богу и вам.
Эдвардс отошел к краю скалы и крикнул:
— Бенджамен! Где ты, Бенджамен?
В ответ послышался хриплый голос, идущий словно из самых недр земли.
— Я здесь, мистер Оливер, торчу тут в яме. А жарища такая, как у повара в медном котле. Мне все это уж надоело. Если Кожаному Чулку надо еще много дел переделать, прежде чем отчалить за этими самыми бобрами, так я лучше вернусь в гавань и буду выдерживать карантин, пока закон не защитит меня и не вернет мне остаток моих денежек.
— Принеси из ручья воды, — сказал Эдвардс, — и влей в нее немного вина. И, прошу тебя, поторопись!
— Я мало смыслю в ваших слабых напитках, мистер Оливер, — ответил стюард, выкрикивая все это из пещеры под уступом. — Остатки ямайского рома пошли на прощальный глоток Билли Керби, когда он тащил меня на буксире прошлой ночью — вот когда вы от меня сбежали, во время вчерашней погони. Но немного красного винишка у меня имеется, может, для слабого-то желудка оно как раз и сгодится. В лодке мистер Керби моряк неважный, зато среди пней да коряг умеет поворачивать свою телегу на другой галс не хуже того, как лондонский лоцман лавирует среди угольных барж на Темзе.
Произнося эту тираду, стюард не переставая карабкался вверх и вместе с последними словами появился на площадке, держа в руках требуемое питье; вид у дворецкого был помятый, лицо опухло, как у человека, недавно пробудившегося после основательной попойки.
Элизабет приняла стакан воды из рук Эдвардса и знаком попросила, чтобы юноша оставил ее.
Повинуясь ее желанию, Эдвардс отошел и увидел, как Натти заботливо хлопочет над могиканином. Когда глаза молодого человека и охотника встретились, Натти горестно проговорил:
— Час Джона пробил, сынок, по его глазам вижу: коли у индейца такой неподвижный взгляд, значит, он твердо решил помереть. Уж когда эти упрямцы что задумают, обязательно настоят на своем.
Эдвардс ничего не успел ответить, потому что послышались торопливые шаги, и все, к своему изумлению, увидели, что к ним, цепляясь за скалы, пробирается мистер Грант. Оливер кинулся ему на помощь, и вскоре достойный служитель церкви был благополучно водворен на площадку, где находились все остальные.
— Каким образом вы оказались здесь? — воскликнул Эдвардс. — Неужели во время такого пожара на горе есть люди?
Священник прочел краткую, но прочувствованную благодарственную молитву и лишь после этого нашел в себе силы ответить:
— Кто-то видел, как моя дочь шла по направлению к горе, и мне об этом сказали. Когда на вершине вспыхнул огонь, тревога заставила меня подняться вверх по дороге, и там я встретил Луизу. Она была вне себя от страха за судьбу мисс Темпл. В поисках дочери судьи я и зашел в это опасное место, и, если бы господь не спас меня, дав мне в помощь собак Натти, я бы и сам погиб в пламени.
— Да, в таких делах на собак положиться можно, — сказал Натти. — Коли есть где хоть одна лазейка, уж они ее непременно разыщут. Им носы служат, как человеку разум.
— Я так и поступил — пошел вслед за собаками, и они привели меня сюда. Благодарение богу, все мы целы и невредимы.
— Не совсем так, — возразил охотник, — Целы-то мы целы, а вот насчет того, что невредимы, про Джона этого сказать нельзя: человек при последнем издыхании, минуты его сочтены.
— Ты прав, Натти Бампо! — воскликнул мистер Грант, приближаясь к умирающему. — Я слишком многих проводил в иной мир, чтобы не понять, что рука смерти уже коснулась этого старого воина. Как утешительно сознавать, что он не отверг предложенную ему благостыню христианства еще в ту пору, когда был силен и когда его осаждали земные искушения! Потомок расы язычников, он был поистине «выхвачен, как головня из пламени»[62].
— Нет, он страдает не от ожогов, — проговорил Натти, не совсем поняв слова священника; старый охотник один стоял подле умирающего воина. — Хотя Джон из-за своей индейской гордости мог и с места не сдвинуться, когда огонь жег ему кожу, — индейцы боль презирают, — но, мне сдается, сожгли его злые людские мысли, они его мучили без малого восемь десятков лет. Ну, а теперь природа сдается, борьба тянулась уж очень долго. Эй, Гектор, ложись! Ложись, тебе говорят! Плоть наша не из железа, вечно жить человек не может. Джону пришлось видеть, как вся его родня, один за другим, переселилась в иной мир, а он вот остался горевать здесь один-одинешенек.
— Джон, ты меня слышишь? — ласково спросил священник. — Хочешь, чтобы я прочел молитвы, предназначенные церковью для этой скорбной минуты?
Индеец повернул к нему свое землистое лицо. Темные глаза его смотрели прямо, но безучастно: старик, по-видимому, никого не узнавал. Затем, снова обернувшись к долине, он запел по-делаварски. Низкие, гортанные звуки песни становились все громче, и вот уже можно было различить слова:
— Я иду, я иду в Страну Справедливых, я иду! Я убивал врагов, я врагов убивал! Великий Дух зовет своего сына. Я иду, я иду! В Страну Справедливых я иду!
— О чем он поет? — с искренним участием спросил Кожаного Чулка добрый пастор. — Он воздает хвалу спасителю нашему?
— Нет, это он себя похваливает, — ответил Натти, с грустью отводя взгляд от умирающего друга. — И все верно, я-то знаю, что каждое его слово правда.
— Да изгонит господь из его сердца такое самодовольство! Смирение и покаяние — вот заветы христианства, и, если не царят они в душе человека, тщетны его чаяния на спасение. Хвалить себя! И это в такую минуту, когда дух и тело должны слиться воедино, вознося хвалу создателю! Джон, ведь ты принял христианское вероучение, ты был избран среди множества грешников и язычников, и я верю — все это для разумной и благой цели. Отвергаешь ли ты суетное довольство своими добрыми делами, проистекающее от гордыни и тщеславия?
Индеец даже не взглянул на того, кто задал ему эти вопросы, и, снова подняв голову, заговорил тихо, но внятно:
— Кто посмеет сказать, что враги видели спину могиканина? Разве хоть один враг, сдавшийся ему на милость, не был пощажен? Разве хоть один минг, за которым гнался могиканин, спел победную песню? Разве сказал когда-либо могиканин хоть одно слово лжи? Нет! Правда жила в нем, и ничего, кроме правды, не исходило от него. В юности своей он был воином, и мокасины его оставляли кровавый след. В зрелые годы он был мудр, и слова его у Костра Совета не разлетались по ветру.
