Джеймс Купер - Прерия
Измаил дал знак поезду приблизиться, бросился на землю всем своим громадным телом, и, по-видимому, задумался о глубокой ответственности, возложенной на него настоящим положением дела. Сыновья его не замедлили явиться. Лишь только животные почуяли пищу и воду, они сейчас же прибавили шагу. Затем последовали обычные при остановке суматоха и приготовления к ночлегу.
Впечатление утренней сцены на детей Измаила и Эстер было не настолько сильно и продолжительно, чтобы заставить их забыть потребности природы. Зато пока сыновья рылись в запасах, отыскивая что-нибудь существенное для утоления голода, а детвора ссорилась из-за своей простой еды, родители голодной семьи были заняты совсем иным делом.
Когда скваттер увидел, что все, включая и ожившего Абирама, занялись утолением своих аппетитов, он бросил взгляд на свою убитую горем подругу и взошел на отдаленный холм, ограничивавший горизонт с востока. Эстер последовала за ним. Беседа этих двух людей на голой вершине холма походила на разговор над могилой убитого сына. Измаил сделал жене знак, чтобы она села рядом с ним на камень. Затем наступила пауза, нарушить которую, очевидно, не хотелось обоим.
— Долго мы путешествовали вместе, много видели и хорошего, и дурного, — заговорил, наконец, Измаил, — много у нас было испытаний. Не раз приходилось испивать горькую чашу; но ничего похожего на это еще не встречалось на моем пути, старуха.
— Это тяжелый крест для бедной, заблуждающейся, грешной женщины! — сказала Эстер, склоняя голову на колени и пряча лицо в платье. — Тяжелое, трудное время, возложенное на плечи сестры и матери!
— Да, в этом главная трудность дела. Я легко решился наказать бездомного Траппера, потому что этот человек сделал мне мало добра: ведь я несправедливо подозревал его в большом зле! Но теперь надо внести позор в свою собственную хижину, чтобы изгнать его из хижины другого. Да неужто же мой сын должен быть убит, и убийца, его оставлен на свободе? Мальчик никогда не найдет себе покоя.
— О, Измаил, мы слишком далеко завели дело! Если бы мы не говорили так много, кто узнал бы все? Наша совесть была бы спокойна!
— Эстер, — сказал муж, бросая на нее тяжелый, полный упрека взгляд, — было время, женщина, когда ты думала, что другая рука совершила это злое дело.
— Я думала, я думала! Это наказание за мои грехи. Я заглянула в книгу и нашла там слова утешения.
— Нет ли с тобой этой книги, женщина? Она могла бы, может быть, дать нам совет в этом ужасном деле.
Эстер порылась в кармане и скоро вынула разорванную библию, всю захватанную пальцами и пропитанную дымом. Это был единственный предмет, походивший на книгу, который можно было найти в пожитках скваттера. Он сохранялся его женой как грустное воспоминание о более счастливых, и, возможно, более невинных днях. Она давно привыкла прибегать к библии в случаях, выходивших из ряда тех, которым мог помочь ее разум. Но это случалось редко, так как, благодаря свойственной ей решительности и уверенности в своем уме, она не нуждалась в поддержке, когда можно было найти более или менее удачные средства поправить дело. Таким образом Эстер сделала из слова божия нечто вроде удобного союзника. Но она редко беспокоила его просьбами о совете, за исключением тех случаев, когда нельзя было не сознаться в своем бессилии предотвратить зло. Мы предоставляем казуистам решение вопроса, насколько она в этом отношении походила на других верующих, и переходим к делу.
— На этих страницах встречаются страшные места, Измаил, — сказала она, открывая книгу, — есть и такие, которые учат, как надо наказывать.
Муж сделал ей знак отыскать те короткие правила поведения, которые были приняты всеми христианскими нациями. Измаил слушал с серьезным вниманием, пока его подруга читала все те стихи, которые приходили ей на память и которые казались подходящими к их положению. Он заставил жену показать слова. Однако раз приняв какое-нибудь решение, этот человек, которого было так трудно тронуть, оставался непреклонным. Он положил руку на книгу и сам закрыл ее, как будто для того, чтобы показать жене, что он удовлетворен. Эстер, хорошо знавшая его характер, бросила робкий взгляд на суровое выражение его глаз.
— Измаил! Ведь в его жилах течет моя кровь и кровь моих детей. Нельзя ли оказать ему милосердие?
— Женщина, — строго проговорил он, — когда мы думали, что это дело рук жалкого старого Траппера, речи о милосердии не было.
Эстер ничего не ответила; она сложила руки на груди и долго сидела молча, в глубоком раздумье. Потом она снова тревожно взглянула на мужа: кипевшие в нем страсть и тревога скрывались под личиной холодной апатии. Убедившись, что участь ее брата решена, и по всей вероятности сознавая, что наказание вполне заслужено, она перестала думать о вмешательстве. На одно мгновение их глаза встретились, потом оба встали и в глубоком молчании пошли к лагерю.
Скваттер нашел детей ожидающими его возвращения с обычным равнодушием. Стадо было уже согнано к лошади запряжены. Ждали только, когда Измаил даст знак отправиться в путь. Дети были уже посажены в свою повозку — одним словом, все было готово, недоставало только родителей.
— Абнер, — сказал отец решительным тоном, которым отличались все его приказания, — выведи брата твоей матери из фуры и поставь его на землю.
Абирам вышел из своего заточения. Он дрожал, но далеко не потерял надежды умалить справедливый гнев своего родственника. Бросив взгляд на всех присутствующих в тщетной надежде найти признак сочувствия хотя бы на одном из лиц, он попытался заглушить страх, с прежней силой охвативший его, и вступил в дружеский разговор со скваттером.
— Животные измучились, брат мой, — сказал он, — так не пора ли остановиться лагерем? На мой взгляд, можно долго ехать, не найдя лучшего места для ночлега,
— Хорошо, что оно нравится вам. Вам, вероятно, придется надолго остаться здесь. Подойдите, сыновья мои, и слушайте. Абирам Уайт, — Измаил снял шапку, и голос его зазвучал твердо, торжественно, что придало внушительность даже грубым чертам его лица, — вы убили моего первенца и, по законам божьим и человеческим, должны сами умереть.
При этом неожиданном ужасном приговоре Абирам вздрогнул, как человек, неожиданно очутившийся в когтях чудовища, из которых нет возможности вырваться.
— Умереть! — проговорил он голосом, с трудом выходившим из груди. — Неужели человек не в безопасности даже среди своих родственников?
— Так думал и мой мальчик, — качнул головой скваттер, делая знак тронуться повозке, в которой сидела его жена с дочерьми, и хладнокровно осматривая полку ружья. — Ты убил моего сына из ружья и потому справедливо, чтобы ты тоже нашел смерть от ружья.
