Сесил Форестер - Коммодор
— Мое почтение Его Светлости, — наконец сказал Хорнблауэр, — скажите ему, что он больше не услышит роковых шагов у себя над головой. Браун, я иду спать.
Хозяин с облегчением выскользнул за дверь, а Браун взял подсвечник — свеча в нем догорела почти до основания — и проводил своего господина в спальню. Хорнблауэр сбросил свой мундир с тяжелыми золотыми эполетами и Браун ловко подхватил его, не давая упасть на пол. За мундиром последовали туфли, рубашка, панталоны и Хорнблауэр погрузился в чудесную ночную рубашку, предусмотрительно разложенную Брауном на кровати. Ночная рубашка из чистого китайского шелка, обшитая парчой с вышивкой на воротнике и манжетах — Барбара специально заказывала ее через друзей из Ост-Индской компании. Грелка — нагретый и обернутый одеялом кирпич — уже успела порядочно остыть, но щедро передала свое тепло свежим льняным простыням; Хорнблауэр заворочался, поудобней устраиваясь в их гостеприимном уюте.
— Спокойной ночи, сэр, — произнес Браун и, как только он задул свечу, тьма сразу же хлынула из углов и заполнила всю комнату. Вместе с тьмой и тишиной пришли сны — прерывистые и беспорядочные. Но и во сне, и просыпаясь — на следующее утро Хорнблауэр и сам не мог хорошенько вспомнить, как он провел эту ночь — его мысли постоянно крутились вокруг различных проблем и деталей предстоящей кампании на Балтийском море — сложной игре, ставкой в которой снова станут его жизнь, репутация и карьера.
Глава 4
Хорнблауэр привстал с сиденья кареты и выглянул в окно.
— Ветер заходит к северу, — заметил он — я бы сказал, вест-тень-норд.
— Да, дорогой, — терпеливо ответила Барбара.
— Прошу прощения, дорогая, — поспешил извиниться Хорнблауэр, — я прервал тебя. Ты говорила о моих рубашках…
— Нет, дорогой. Я уже давно закончила говорить о них. Я как раз говорила, что ты до наступления холодов не должен никому позволять распаковывать рундук с плоской крышкой. В нем твое каракулевое пальто и большая меховая шуба. Они щедро пересыпаны камфарой, и пока рундук закрыт, моль им не страшна. Когда поднимешься на борт, сразу же прикажи убрать его вниз.
— Да, дорогая.
Карета подпрыгивала на булыжниках Верхнего Дилла. Барбара, слегка волнуясь, обеими руками взяла руку Хорнблауэра.
— Мне тяжело говорить о мехах, — произнесла она, — я надеюсь, о — как я надеюсь! — что ты вернешься еще до холодов.
— Я тоже надеюсь на это, дорогая — на этот раз Хорнблауэр говорил абсолютно искренне.
Внутри кареты было темно и cумрачно, но луч света, из падающий из окна на лицо Барбары, подсвечивая его как образ святой в церкви. Ее губы под твердой линией орлиного носа были твердо сжаты, а серо-голубые глаза, казалось, смотрели строго. Никто бы, взглянув на леди Барбару, и не подумал, что ее сердце разрывается на части; она стянула перчатку и ее дрожащая от волнения рука вновь легла на руку Хорнблауэра.
— Возвращайся скорее, любимый. Возвращайся ко мне! — нежно прошептала Барбара.
— Конечно, дорогая, я постараюсь, — только и смог ответить Хорнблауэр.
Несмотря на все свое патрицианское происхождение, трезвый ум и железный самоконтроль, Барбара все же способна была говорить глупости, совсем как краснощекая и растрепанная жена простого моряка. Патетическое: «Возвращайся ко мне!», произнесенное так, словно в его воле было избежать французских и русских ядер, заставляло Хорнблауэра любить ее еще нежнее. Но в этот момент ужасная мысль промелькнула в мозгу Хорнблауэра, словно расплывающееся тело мертвеца, поднявшееся на поверхность моря из своей липкой могилы на илистом дне. Леди Барбара уже однажды провожала мужа на войну — и он не вернулся. Адмирал Лейтон умер под ножом хирурга в Гибралтаре, после того как был ранен в пах деревянной щепкой в битве при Росасе. Думает ли Барбара сейчас о своем теперешнем, или о первом, погибшем муже? Хорнблауэр вздрогнул при этой мысли и Барбара, несмотря на полное взаимопонимание, царившее между ними, неправильно поняла это его движение.
— Родной мой! — прошептала она, — мой любимый!
Она отняла свою руку и дотронулась до щеки мужа; их губы встретились. Он поцеловал ее, борясь со своими мучительными сомнениями. Долгие месяцы он ухитрялся не ревновать Барбару к прошлому, злился на себя, когда это время от времени все же случалось и это чувство добавляло их отношениям особый привкус. Прикосновение ее губ сразило его; казалось само сердце рвется из груди и — он целовал ее со всей страстью своей любви, а тяжелая карета все катилась, подпрыгивая и кренясь по неровной брусчатке. Монументальной шляпке Барбары грозила опасность пасть первой жертвой этого шторма страсти; хозяйке Смолбриджа пришлось, в конце-концов, вырваться из объятий супруга, чтобы поправить ее и постараться обрести, наконец, свой обычный достойный вид. Даже не подозревая об истинных причинах, леди Барбара все же почувствовала смятение, царящее в душе Хорнблауэра, и перевела разговор на другую тему, обсуждение которой, как она думала, поможет им обоим овладеть своими эмоциями прежде, чем они вновь появятся перед посторонними людьми.
— С удовольствием думаю, — заметила она, — о том высоком доверии правительства, которое оно выразило тебе, доверяя новое командование.
— Мне приятно, что это приятно тебе, дорогая, — проговорил Хорнблауэр.
— Ты прошел лишь немногим более половины капитанского списка, а они уже дают тебе это командование. Ты будешь адмиралом in petto — маленьким адмиралом.
При всем желании, Барбара не смогла бы лучше успокоить Хорнблауэра. Он улыбнулся про себя ее ошибке. Она, конечно же, хотела сказать, что он будет адмиралом в миниатюре, как говорится по-французски — en petit, но это не имело ничего общего с итальянским in petto, которое означало «втихомолку», «про себя». Например, когда Папа Римский назначал кого-либо кардиналом in petto, это говорило о том, что понтифик хочет некоторое время держать назначение втайне от широкой публики. Хорнблауэра забавляла эта синтаксическая ошибка жены; от этого она становилась ему еще ближе и роднее, созданной из такой же плоти и крови, что и он сам. Он вновь тянулся к ней, согретый нежностью взаимной привязанности, неотделимой от любви и страсти.
Карета остановилась, со стуком и скрипом тормозов, ее дверца распахнулась. Хорнблауэр выпрыгнул из нее, подал руку Барбаре, и лишь затем огляделся по сторонам. Дул свежий ветер, несомненно — норд-вест. Еще ранним утром он был только свежим юго-западным бризом, теперь же он зашел к северу и усилился. Если ветер еще немного отойдет к северу, эскадра будет заперта в Даунсе, пока он вновь не изменится — потеря даже одного часа может означать потерю долгих дней. Небо посерело; серым было и море, усеянное многочисленными барашками. Немного поодаль виднелись корабли Ост-Индского конвоя, стоявшие на якоре — очевидно, пока его командир не сочтет, что ветер уже достаточно попутный для того, чтобы поднять якоря и начать спускаться по Ла-Маншу к югу. Другая группа кораблей, севернее, очевидно были «Несравненный» и остальная его эскадра, но без подзорной трубы этого нельзя было сказать наверное. Ветер свистел в ушах и Хорнблауэр вынужден был надвинуть шляпу поглубже. За мощеной булыжниками улицей виднелся мол с десятком привычных для Дилла люггеров.
