Марлена де Блази - Дама в палаццо. Умбрийская сказка
Потратив на субботние поездки три месяца, Барлоццо стал находить предлоги для отказа, предпочитая целиком отдаться своей империи руин среди виноградных лоз и овец.
— Держите меня в курсе, — сказал он. — Вы наверняка скоро найдете что-нибудь. В Тоскане вы еще не были только на Эльбе. Может, после Наполеона осталось что-то подходящее. С херувимами и линялым шелком. Продолжайте охоту. Когда найдется то, что надо, вы сразу поймете. Кроме того, вы всегда сможете переехать ко мне…
Глава 3
В КОИ-ТО ВЕКИ, ПУСТЬ ЖИЗНЬ ТЕЧЕТ САМА ПО СЕБЕ
Прошел еще не один месяц, прежде чем мы убедились, что в Тоскане не проверили только Эльбу. Тогда мы распространили поле поисков на соседнюю Умбрию. После Тоди и Рыжебородого с домом без крыши настал черед Перуджи и Сполеты. Потом Губбио, Фолиньо, Беванья, Спелло и Ассизи. Ритм поисков стал заученным как литургия, субботняя служба. Проехать в centro storico, найти агентство недвижимости, рассказать свою историю агенту, даже не притворяющемуся, что слушает, кивать головами на его жалобы, предложить сигарету, в общем унынии выпускать дым из ноздрей, отвергнуть попытки продать нам заброшенную церковь или сдать несколько комнат в замке, который отстроила для себя группа реабилитации наркоманов — государственный проект, нуждающийся в финансировании. Мы отказывались и поворачивались к выходу. Тогда агент неизменно вспоминал вдруг о том или ином «славном местечке», новом или великолепно отреставрированном, шестнадцатого или там семнадцатого века. Все равно, такое сокровище выпадает только раз в жизни бедного агента, и я обязательно позвоню вам сразу как… Ладно, dʼaccordo?
— Dʼaccordo, — соглашались мы, готовясь признать свое поражение.
Судьба подкатила к бару под видом голландца, художника, живущего в Риме. Его спутницей была англичанка, тоже художница, и в то утро они остановились в Сан-Кассиано по дороге в умбрийское селение Кастельвишардо, где только что купили крестьянский дом.
Когда мы признались Яну, что тоже ищем помещение, он надул мускулистую грудь, проглотил остатки утреннего пива и извлек из бумажника огромную визитку.
— Самуэль Уголино. Мой агент в Орвието. Вам надо его повидать. Знает все. Граф Мональдеши, между прочим. Из благородных, — проговорил он, извлекая свое громадное тело из тесного кресла и протягивая на прощанье руку.
Только теперь решила вставить слово его спутница.
— Но в любом случае не вздумайте поселиться на этой скале, — приказала она, глядя исподлобья, так что очки съехали ей на самый кончик носа. — Кстати, я Кэтрин.
— Марлена, очень приятно, — отозвалась я, слегка заинтригованная ее решительным тоном.
— Если уж у вас зашел разговор об Орвието, выпью-ка я еще пива, — объявил Ян, приглашая Фернандо перебраться вместе с ним за стол на веранде. Фернандо оглянулся на меня и закатил глаза.
— Всего минутку, — пообещала я.
— Бывали в Орвието? — осведомилась Кэтрин.
— Да, конечно. Там красиво, правда?
— Пожалуй, самый красивый из городов на холмах. И в Тоскане, и в Умбрии. Плывет на большой плоской вершине, как заколдованный замок. И не только местоположение идеальное, но и количество населения. Достаточно велик, но достаточно мал. И редкая архитектура: остатки римских построек среди дворцов Средневековья и Ренессанса. Вы знаете, что там была вторая столица этрусков? Да-да! В центральной Италии ему нет равных по находкам доримского периода.
Я не понимала, говорит ли в ней художница или ее вдохновило свидание с мэром. После столь грозного предупреждения я никак не ожидала осанны.
— Мы вычеркнули Орвието из списка, — сообщила я ей. — Снова вписали и снова вычеркнули. Он известен не только красотой, но и запредельными ценами.
— Это верно, и это не единственная беда. Городок замкнутый и претенциозный, un isola infelice — несчастный остров. Мы несколько сезонов назад снимали на лето дом в одной из тамошних сельских коммун, потом сняли тот же дом прошлой зимой, когда искали помещение для покупки. Каждый день ездили в город за покупками и просто прогуляться, и, при всем его очаровании, мне никогда не было там комфортно. Ощущала общее пренебрежение, как Эсфирь. Улыбаются только торговцы. И только тем, кто не жалеет денег. Там полно старых состояний. Слишком много старых состояний, и слишком многие пытаются сделать их еще старше, храня деньги под кроватями пятнадцатого века. Говорю вам, даже на рынке завернутые в меха женщины торгуются, как арабки. Представьте себе, женщина в шубе до пят выпрашивает qualcosa in omaggio — что-нибудь даром, у женщины, дрожащей в свитере своего мужа! И живут они тесными кланами за закрытыми дверями, общаются только в барах или на улицах. Странный народ эти орвиетцы. Я жила в разных частях Италии и могу сказать, что они не похожи ни на кого из итальянцев. Ни на южан, ни на северян. Они даже друг друга не любят. Скорее переступят через умирающего, чем протянут руку помощи. В сущности, Орвието — не что иное, как средневековая торговая контора.
Завершив эту речь громким хлопком газетой трехдневной давности по столу, Кэтрин меня покинула.
Если не считать средневековой архитектуры, Орвието в описании Кэтрин напоминал Санта-Барбару. Меня уже не оглушали пылкие обвинительные речи в адрес Италии. Каждый раз, услышав такую, я задумывалась, почему же он или она остается здесь. Возвращались бы в свой Костуолд или Берлин. Возвращались бы в Нью-Йорк. И как это получается, что человек, поселившийся в чужой стране, высмеивает или презирает ее культуру? Завернутые в меха женщины из рассказа Кэтрин напомнили мне об одной знакомой венецианке. Та тоже одевалась богато.
И над ней тоже насмехались крестьяне, от которых она отходила с горсткой подаренных трав, с одной красивой темнокожей грушей на обед, с двумя длинными тонкими усиками порея на суп. Никто не торговался так неуступчиво, как она. И она же — без всякого шума — платила профессору из Падуи за обучение крестьянских детей игре на скрипке или оплачивала поступление в консерваторию Бенедетто Марчелло. В сущности она искренне любила братство рыночных торговцев, и они любили ее, и каждый выказывал свою любовь так, как принято в этой культуре. Венецианка вела себя так, как от нее ожидали, брала и отдавала согласно этикету венецианского общества. Манеры чужой страны шокируют чужака потому, что он подходит к ним с меркой своей культуры — часто идеализированной — как будто его обычаи должны быть универсальными. Как будто новое общество должно приспосабливаться к нему, а не он к обществу. Остатки взглядов колониальных времен, которые все еще разделяют нас. Разным Кэтрин стоило бы об этом помнить.
